Молоко волчицы

- Документ нужен, дядя Михей, - робко просит парень.

Михей Васильевич долго не отвечает, пишет. Прежде чем приложить перо к бумаге, долго трясет пером, руку разгоняет. Не глядя на парня, спрашивает:

- Для какой такой надобности?

- Расписываться с Дуськой пойдем.

- Сперва Дуську запиши в артель.

- Она на сестру учится.

- Будет заведовать артельным медпунктом.

- Его нету в артели.

- Создадим. Ступай.

Зиму еле пережили. Литые штыки весенних лучей прокололи сугробы. Зазеленел чеснок, а петрушка и под снегом была зеленая. Весна штурмом брала завалы снега, проползала ручейками под снежными глыбами и к вечеру размывала их. Зима отступала в леса, в теневые балки.

На синей, промытой высоте летит турман. Следом за ним мальчишки запустили бумажного змея с мочальным хвостом. Это Федор Синенкин, взрослый казак, склеил змея, потому что пролетела над станицей стальная птица с красными звездами на крыльях. Низко-низко летела, саженей на шестьдесят, летчика видели, от страха падали старухи, срывались с цепей кобели.

Михей Есаулов организовал отделение добровольного оборонного общества с курсами пилотов. На зеленом поле, бывшем выгоне, две палатки, на мачте полосатая "колбаса". Михей Васильевич и не рад затее - коммунар Синенкин душу вкладывает не в артельные дела, а в аэроплан, да и выгон жаль. Сам председатель, как мальчишка, переживает на аэродроме, чтобы взяли и его в полет. Он бы и на курсы пошел - не берут: в сердце какой-то клапан задеревенел.

От такой жизни и полопаться клапанам недолго. Вот из ворот артели выезжают пахари. За телегами хромают на разновеликих колесах плуги с опущенными лемехами - пыль столбом. Единоличники смотрят - нынче годовой праздник, плюются подсолнечной шелухой:

- Коммунары пахать поехали!

- Уже пашут - либо по улице сеять будут!

- Должно, в лесу волки подохли - и Колесниковы выехали пахать...

Навстречу коммунарам вылетел Михей. Остановил первую подводу дедушки Исая Гарцева, старинного закала хлебороба. Рука председателя цепляется за серебряный кольт и тут же прячется в карман. В глазах черный огонь бешенства.

- Ты... дедушка, крестьянствовал когда-нибудь?

- Да ты ишо на горшке сидел, когда мы пахали с твоим дедом на Толстом бугре.

- Что ж ты, мать твою, плуг волокешь по пыле? Ему на фургоне место.

- Правильно, - соглашается Исай. - Так ведь артель, коммуна!

Михей аж зубами заскрежетал.

Но что спросишь с голодного старика? Надо ехать в губернский центр просить для артели семян.

Не много уродило и у Глеба, хотя умел и землицу выбрать, и пахал двумя парами глубоко, до материка. Оладик сменил косу на берданку, охраняя урожай. Хозяин сам обмолотил хрясцы. Потом опять тронул золотой запас, съездил на трех телегах в кубанские села, привез пшеницы - как литая, зерно к зерну.

Зима опять предстояла голодная, золотая.

Мария оказалась в бедственном положении, что Глеба радовало. В коммуне делать нечего, кое-как отсеялись, и жди теперь урожая через год. Своего хозяйства нет. Яков Михайлович отпустил лишних пока баб на заработки.

Вместе с Любой Марковой и Настей Мария стирала белье на прачечной оживающего курорта.

Митька переходил из рук в руки. Прасковья Харитоновна совсем не хотела отдавать его Синенкиным, голодным коммунарам. Но какая мать отдаст своего дитя - и Мария забрала сына. Двойняшкам Антону и Тоньке по тринадцать лет. Присматривала за детьми Синенкиных золовка Марии Маврочка Глотова, подпольную чихирею которой прикрыла милиция. К Синенкиным она приходила с хвостом, с дочкой. Маврочка пекла и делила на всех оладики. Антон, Тоня и Митька съедали свои моментально, а тетка Мавра с дитем расходовали экономно, не заглатывали сразу, а жевали долго, весь день, что удивляло Синенкиных детей. Отчего Маврочка и Нинка гладкие, а ее дети худенькие, Мария думать не смела, только вечерами ласкала всех троих и подкармливала своей долей оладиков. Когда у Синенкиных кончилась мука, Маврочка ушла, нанялась поломойничать к Глебу - у Прасковьи Харитоновны болели руки.

Курорт на зиму закрывался, прачки получили расчет. Слышно, Глеб нанимал станичников рыть картошку. Не хочется идти к нему, но страшно смотреть на голодных детей. Пошла к благодетелю, подающему сирым и убогим. Антон и Тонька хорошо знали этот двор, где они жили, забегали к бабке Прасковье, молотили вместе с босотвой подсолнухи, перебирали в подземных ямах картошку, сами длинные и ломкие, как белые стебли, нарастающие на картошке к весне. Малолетним батракам Глеб платил не деньгами, а сказочно вкусными красными петушками на палочках, из патоки.

- Добрый день, Глеб Васильевич.

- Здравствуй, Марья Федоровна.

- Работы нету какой?

- Не получается коммуния? Укорот надо дать мужикам, интеллигению гнать в три шеи, через них и вы, казаки, мучаетесь.

- Твоя правда, Глеб Васильевич, мучаемся - хлеба нет.

- У кого нет, а у кого и есть! - торжествовал Глеб.

Исхудала она за лето, как лошадь на пашне. В глазах ни блеска, ни боли, ни горя - каменная покорность. Вспомнился ему золотой крест от деда Ивана. Отдал его весной Глеб за быка, а прежде проверил "на пробу" у зубного врача Гулянского, понимающего в металлах. Яков Львович удивился знакомой фамилии на кресте-ордене. В детстве прислуга Невзоровых Мария играла с детьми Гулянских, и Яков Львович знал, что девичья фамилия матери Марии Тристан. Глебу он сказал, что написано на кресте по-английски, а дарован крест графу Франции Тристану в год французской революции 1789. Выходит, Мария знатных родов. Проба же высокая, девяносто шесть процентов. Но и бык красавец, хотя в мирное время бык не стоил креста. Рядом с Марией дочь, тоненькая, как лозинка. Глеб Васильевич дал ей горсть конфет, девчонка обомлела от радости.

- Возьми муки без отдачи.

- Нет, я работы прошу.

- Я уж нанял людей, ну ладно, откажу им - подсоби вырыть картошку в Чугуевой балке - десятый пуд. Харчи мои.

Жаль и ее, и детей, своя кровь, опасно в балках, калики перехожие пошаливают, как в дедовские времена. Однако и проучить за коммунарство надо - и при этом дать хорошо заработать. Оладик с Ванькой не управлялись, а стансовет зорко следит: не справляешься - отдай урожай государству как излишек.

Вошла сытая Маврочка - болтали про нее с Глебом, что она не только поломойничает тут. Хозяин грубовато сказал ей:

- Насыпь пуд размола, из того закрома...

Марию попросил при случае показывать, что роет она картошку не по найму, а по знакомству, по доброте души - помогают же соседи друг другу! а он ее платой не обидит.

В синей дымке разгорался пламень осеннего дня. Призеленились поля, покраснели барбарисовые рощи, нахолодала вода в речушках, только не менялись белые цепи небесных гор. Мария с Антоном и Тоней шли в балку. Несли на себе лопаты, харчи, сапетки, одежонку укрываться ночью - кони у хозяина заняты. Шли весело, дурачились, играли песни, срывали лесные ягоды, перекусили у родника. Потом Тонька привязалась к матери:

- Мам, чего ты плачешь?

- Плачу? Это ветер слезу выбивает! - А самой вспомнился давний осенний денек, когда с отцом в золотых и сизых балках рубили хворост. Да и идти боязно - тут и Михей Васильевич, проезжая, отстегивал крышку кобуры. И вот и ее дети пока в батраках. И она переводит разговор: - Заработаем на зиму картошки, будем ее печь, варить с солью...

- И жарить, - сказал Антон. - Я дюже на сале люблю жаренную, когда вырасту, буду только и жарить на сале, я работать пойду на чугунку, поездом управлять!

Тоньку это заело, и она затараторила:

- А я докторицей стану, чтобы на курсу жить!

- Тю - на курсу! - Тут же зависть обожгла парнишку: - Я, может, самым главным доктором стану, если захочу! Мне надысь учительница говорит: ты, Есаулов, уже старшие классы по грамоте превзошел, потому и пустила на картошку!

- Не так она сказала! Мам, брешет он! Она сказала...