Мемуары

— Выем, — говорил он, — будет такой, что в четверть часа его можно будет окончить.

Это дело я назначил на послезавтра, чтобы выйти из моей тюрьмы в течение ночи и не возвращаться уже более; с товарищем я был уверен сделать в три или четыре часа отверстие в крыше Дворца дожей, поместиться там и тогда употребить все средства, которые случай мне представит, чтобы спуститься на землю. Но до этого было еще далеко: моя злая судьба готовила мне еще не одно затруднение. В этот день (понедельник) около двух часов пополудни, в то время как отец Бальби работал, я услыхал шум отворявшихся дверей в залу, смежную с моей тюрьмой. Я сильно взволновался, но имел настолько присутствия духа, что постучал два раза, — знак опасности, условленный вперед, при котором отец Бальби должен немедленно ретироваться, войти в свою тюрьму и привести все в порядок. Спустя минуту Лоренцо отворяет мою тюрьму и извиняется, что принужден дать мне общество весьма неприличного господина. Это был человек от сорока до пятидесяти лет от роду, маленький, худощавый, безобразный, скверно одетый, с черным, круглым париком на голове; два сторожа связывали его в то время, как я его рассматривал. Я не мог сомневаться в том, что это негодяй, так как Лоренцо рекомендовал его таким образом в его же присутствии, и эти слова не произвели на него никакого впечатления.

— Трибунал, — отвечал я, — может делать, что ему угодно.

Лоренцо принес ему тюфяк и сказал, что трибунал назначает ему десять су в день; затем он запер нас.

Опечаленный этим обстоятельством, я рассматривал плута. Я собирался расспрашивать его, но он начал говорить сам благодаря меня за тюфяк. Желая сманить его на свою сторону] я ему сказал, что он будет обедать вместе со мною; он поцеловал у меня руку, спрашивая: будет ли он иметь право сохранять десять су. Я отвечал, что да. При этих словах он стал на колени и, вытащив из кармана громадные четки, стал водить глазами по комнате.

— Что вы ищете?

— Извините меня, сударь, я ищу образ Пресвятой Девы, ибо я христианин; если бы по крайней мере здесь было хотя маленькое Распятие; никогда я еще не чувствовал такой потребности помолиться Св. Франциску Ассизскому, как в настоящее время.

Я с трудом удержался от улыбки, не из-за его христианской набожности, потому что совесть и вера суть предметы, которых мы не имеем права оспаривать, но по причине его манер; я предположил, что он принимает меня за еврея, и поспешил дать ему образок Пресвятой Девы, который он поцеловал, говоря мне, что его отец, альгвасил, не выучил его грамоте.

— Я весьма пристрастен, — прибавил он, — к четкам.

И он начал рассказывать мне множество чудес, которые я выслушивал с терпением ангела. Он просил меня позволить ему читать свои молитвы, глядя на образок. Как только он окончил, я спросил его: обедал ли он? Он отвечал, что умирает от голода. Я дал ему все, что у меня было; он скорее пожирал, чем ел, выпил все вино, бывшее у меня, и когда вино подействовало, начал плакать, затем говорить какую-то чепуху. Я спросил его о причине его несчастия, и вот что он рассказал мне:

«Моей единственной страстью всегда были слава Божья и этой святой Республики, а также точное послушание законам. Всегда внимательно следя за происками плутов, которых ремесло заключается в обмане, я всегда старался раскрывать их секреты и всегда точно передавал мессеру-гранде все, что открывал. Правда, что за это мне платили, но деньги, получаемые мною, никогда не доставляли мне такого удовольствия, какое доставляло мне сознание пользы. Я всегда смеялся над предрассудком тех которые считают чем-то позорным ремесло шпионов. Эти слова нехорошо звучат только в ушах тех, которые не любят правительства, ибо шпион есть друг государства страшилище преступника и верный слуга принца. Когда дело касалось доказательства моего рвения, чувство дружбы, могущее влиять на ДРУTM*» никогда не действовало на меня и еще менее то, что называют благодарностью. Я всегда готов был поклясться молчать, лишь бы только узнать важную тайну, которую я и открывал немедленно. Я мог это делать с спокойной совестью, ибо мой духовник, святой иезуит, уверил меня, что я могу открыть тайну не только потому, что я не имел намерения сохранить ее, но также и потому, что тут дело касается общественной пользы. Я чувствую, что, будучи рабом моего рвения, я готов был изменить моему отцу. Недели три тому назад я заметил в Изола — на маленьком острове, где я жил, — особенную дружбу между четырьмя или пятью известными лицами в городе. Я знал, что эти лица недовольны правительством по причине захваченной контрабанды, за что некоторые попали в тюрьму. Первый каноник, подданный Австрии, принадлежал к этому заговору. Они собирались в отдельной комнате кабачка, где была кровать; там они пьянствовали, разговаривали и затем расходились. Решившись раскрыть заговор, я имел смелость спрятаться под кровать, где я был уверен, что меня никто не увидит. К вечеру они явились и начали говорить; они между прочим сказали, что город Изола не принадлежит к юрисдикции Св. Марка, но в юрисдикции герцогства Триестского, потому что он ни в каком случае не мог быть рассматриваем как часть венецианской Кстрии. Каноник сказал тогда главарю заговора, некоему Пьетро Паоло, что если он и его товарищи подпишут петицию, то он самолично отправится к императорскому посланнику и что императрица не только захватит город, но и отблагодарит их. Все отвечали, что согласны, и каноник обязался отнести петицию на другой день.

Я решил разрушить этот мерзкий план, хотя один из заговорщиков был мой кум и это духовное родство давало ему больше прав, как если бы он был моим родным братом.

После их ухода я имел время скрыться и не считал нужным подслушивать их второй раз: я достаточно знал. Я отправился ночью в лодке и на другой день к полудню был здесь. Я записал имена шести заговорщиков и принес их секретарю трибунала, рассказав ему все, что я услыхал. Он приказал мне отправиться на другой день рано утром к мессеру-гранде, который даст мне человека; с ним я вернусь в Изола и покажу ему каноника, который, вероятно, будет еще там находиться. Сделав это, прибавил секретарь, вы не будете вмешиваться ни во что больше. Я исполнил этот приказ и, показав человеку мессера-гранде каноника, вернулся к своим личным делам.