Россия и Германия: вместе или порознь?

Молотов сидел молча, однако Дирксену вдруг показалось, что даже молчал он иначе, чем Литвинов.

Нарком всем своим видом выказывал раздражение и нетерпение.

Молотов же молчал доброжелательно и заинтересованно. Он просто слушал для того, чтобы понять, а не оборвать в удобный момент.

И ободренный этим своим впечатлением, Дирксен продолжал:

— Рейхсканцлер, как вы знаете, в своем программном выступлении 23 марта говорил о необходимости хороших отношений с Россией. После этого в ряде выступлений он подтвердил и усилил эту мысль. За этим последовали уже наши практические инициативы.

Дирксен говорил это не зря, и Молотов знал это. Поэтому его легкое движение головой очень походило на одобрительный кивок. Впрочем, это движение было так неуловимо, что Дирксен не был уверен в реакции Председателя Совета Народных Комиссаров и убежденно сказал:

— Предпосылки созданы, но советская общественность чем дальше, тем более отчетливо проявляет иные тенденции. Нет, подписание советских пактов с Францией и Польшей, а также ваши лондонские конвенции мы рассматриваем как успех вашей политики, не наносящий ущерба Германии. Но вся советская пресса полна таких резких выпадов против нас, с которыми не могут идти в сравнение даже самые жесткие статьи в прессе других стран.

Дирксен замолк, собрался с духом, и решился. Сам того не замечая, он понемногу горячился и поэтому начал говорить более прямо:

— Я, господин Молотов, живу в Москве не первый год. И даже не третий... Ваши газеты постоянно лежат у меня на столе с утра, потому что пресса — это термометр. Она показывает, насколько здорово само тело. И я вижу, что в последнее время тело советского общества лихорадит антигерманская лихорадка. Во внешней политике Советского Союза произошел резкий поворот. Мне трудно судить, каковы его причины. Возможно, вы возлагаете особые надежды на сближение с Францией и Польшей?

Молотов вновь неожиданно и на этот раз неодобряюще шевельнулся, по его лицу пробежала почти неуловимая тень, которую Дирксен все же уловил. Но возражений не послышалось, и Дирксен, набрав побольше воздуху в легкие, выдохнул:

— С другой стороны, возникает впечатление, что внутриполитическая, — Дирксен четко подчеркнул голосом и жестом это слово, — борьба против коммунизма в Германии определяет внешнеполитическую линию Советского Союза. В то время как внешнеполитическая, — Дирксен опять повысил голос, — линия рейха не следует за его внутренней политикой. Есть основания предполагать, что особые отношения СССР с компартией Германии, то есть партийные моменты, довлеют во внешней политике СССР. Я был бы крайне признателен вам, господин Председатель Совета Народных Комиссаров, если бы вы высказали свою точку зрения и объяснили причины вашей намечающейся неприязни к нам.

Молотов выглядел по-прежнему спокойным, сосредоточенным и внимательным. И начал он так же спокойно:

— Советское правительство руководствуется одним основным принципом: сохранение и укрепление дружественных отношений со всеми странами. Что касается внутренней политики германского правительства, то Советский Союз твердо проводил и проводит линию невмешательства во внутренние дела других стран.

— Но господин Молотов, вряд ли для вас одинаково важны коммунисты Тельмана и коммунисты, скажем, Турции?

Молотов видимо смутился, но быстро нашелся:

— Но в Турции наших граждан не арестовывают, не обыскивают и не подвергают насилиям.

Дирксен понимающе кивнул:

— Да, однако эксцессы имели место и в отношении граждан Польши, Чехословакии. Все объясняется общими сдвигами. Это — прискорбные издержки. И мы не только приносим извинения. После инцидента в советском клубе в Гамбурге, господин Молотов, мы выплатили вам крупную компенсацию.

В глазах Молотова мелькнуло удивление — Литвинов о таком исходе не сообщал. Поэтому Молотов просто пожал плечами и весьма примирительным тоном возразил:

— Что ж, слышать это утешительно, но полностью не успокаивает. Один меморандум Гугенберга...

Тут я воспользуюсь правом автора и отвлеку твое внимание, читатель, от этого разговора... Ссылка на Гугенберга была результатом тенденциозной информации Литвинова. Максим Максимович быстро докладывал «наверх» об инцидентах в Германии и далеко не так оперативно сообщал об их улаживании (почему Молотов и не знал ничего о «гамбургских» компенсациях). Дальнейший же разговор о Гугенберге, читатель, может показаться тебе не очень понятным. Потерпи, однако, до следующей главы, где мы остановимся кое на чем и кое на ком, в том числе и на Гугенберге, подробнее.

А пока возвратимся в кабинет Молотова. Ведь там Дирксен уже рвется объясниться с его хозяином:

— Господин Молотов, этому меморандуму придается чрезмерное значение. Тем более, что рейхсканцлер тут же полностью дезавуировал Гугенберга.

— А мировая пресса уделила ему огромное внимание!

— Да, антигерманская. Она и к СССР относится не лучшим образом. Это же, как вы всегда подчеркиваете, буржуазная печать. К тому же меморандум воспроизведен в ней с рядом явно злонамеренных искажений.

— Да, я читал и газетный текст, и аутентичный. Вы правы, но лучше бы вообще не иметь поводов для таких анализов.

— Согласен... Однако поводы возникают не только по нашей вине. Скажем, еще недавно советская общественность категорически осуждала Версальский договор. А теперь наш курс на его ревизию расценивается вашей печатью как военная угроза.

— Наша позиция в этом вопросе не изменилась...

— Возможно, но Радек в Гдыне сделал запись, что «море связывает Польшу и СССР»!

— Впервые слышу это от вас, но что же тут одиозного?

Дирксен промолчал. Молотов удивился так искренне... Было похоже на то, что он действительно не знал о каверзе Ра-дека. И пока посол раздумывал, Молотов вел дальше:

— Зато можно ли пройти мимо такого факта, как интервью Геббельса, где он ставит на одну доску Рапалло и Версаль?

Дирксен горячо перебил премьера:

— Я уверен, что это, как и в случае с Гугенбергом, газетная фальшивка! В конце мая я говорил в Берлине с рейхсканцлером, с министрами Герингом, Фриком и другими. С Геббельсом тоже. Все самым положительным образом относятся к развитию германо-советских отношений. Надеюсь, эта беседа и поможет ликвидировать все трения и недоразумения. Я очень благодарен за то, что вы нашли время для личной встречи.

Молотов встал, прощаясь. Встал и Дирксен, взволнованный разговором еще больше, чем до его начала. Протягивая руку Молотову, он все-таки не выдержал:

— Вряд ли мы скоро увидимся, господин Молотов, если увидимся вообще. Так позвольте мне сказать на прощание неофициально и от чистого сердца: дружить со всеми в нашем жестоком мире нельзя. Друзей легко терять, а приобретать не только тяжелее. Взамен утраченных их можно так и не найти.

После ухода Дирксена Молотов еще долго стоял, глядя на закрывшуюся дверь. Потом опять сел в кресло и задумался...

Оставим его наедине с самим собой, читатель, и попробуем разобраться кое в чем сами. Вячеславу Молотову было тогда сорок три года. Родился он в вятской слободе Кукарка в семье приказчика, в 1890 году. В тот год юный Герберт фон Дирксен переступил порог берлинской гимназии императора Вильгельма.

Молотов (тогда еще, впрочем, Скрябин) в двенадцать лет начал учиться в Первом Казанском реальном училище. А в девятнадцать его арестовали и выслали на два года в Вологду. Дирксен в это время путешествовал вокруг света.

После ссылки молодой вятич поступил в Петербургский политех, но курс обучения закончил по другому «факультету»: партработа, аресты, партработа, легальная «Звезда», полулегальная «Правда», аресты, думская избирательная кампания большевиков, аресты.

«Диплом» за этот «университетский курс» он писал «на практике» в сибирском селе Манзурка Иркутской губернии — в ссылке.

После побега оттуда в мае 1916 года «молодой специалист» Молотов получил по рекомендации Ленина и «распределение» — в Русское бюро Центрального Комитета партии.