Очерки Русской Смуты (Том 2)

От Ростова до Кубани; военный совет в Ольгинской; падение Дона; народные настроения; бой у Лежанки; новая трагедия русского офицерства.

Мы уходили.

За нами следом шло безумие. Оно вторгалось в оставленные города бесшабашным разгулом, ненавистью, грабежами и убийствами. Там остались наши раненые, которых вытаскивали из лазаретов на улицу и убивали. Там брошены наши семьи, обреченные на существование, полное вечного страха перед большевистской расправой, если какой-нибудь непредвиденный случай раскроет их имя...

Мы начинали поход в условиях необычайных: кучка людей, затерянных в широкой донской степи, посреди бушующего моря, затопившего родную землю; среди них два верховных главнокомандующих русской армией, главнокомандующий фронтом, начальники высоких штабов, корпусные командиры, старые полковники... С винтовкой, с вещевым мешком через плечо, заключавшим скудные пожитки, шли они в длинной колонне, утопая в глубоком снегу... Уходили от темной ночи и духовного рабства в безвестные скитания...

- За синей птицей.

Пока есть жизнь, пока есть силы, не все потеряно. Увидят "светоч", слабо мерцающий, услышать голос, зовущий к борьбе - те, кто пока еще не проснулись...

В этом был весь глубокий смысл Первого Кубанского похода. Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором все - в области духа и творимого подвига. По привольным степям Дона и Кубани ходила Добровольческая армия - малая числом, оборванная, затравленная, окруженная - как символ гонимой России и русской государственности.

На всем необъятном просторе страны оставалось только одно место, где открыто развевался трехцветный национальный флаг это ставка Корнилова.

Покружив по вымершему городу, мы остановились на сборном пункте - в казармах Ростовского полка (ген. Боровскаго), в ожидании подхода войск. Еще с утра Боровский предложил ростовской молодежи - кто желает вернуться домой:

впереди тяжелый поход и полная неизвестность. Некоторые ушли, но часть к вечеру вернулась: "все соседи знают, что мы были в армии, товарищи или прислуга выдадут"...

Рис. 7 Долго ждем сбора частей. Разговор не клеится. Каждый занят своими мыслями, не хочется думать и говорить о завтрашнем дне. И как то странно даже слышать доносящиеся иногда обрывки фраз - таких обыденных, таких далеких от переживаемых минут...

Двинулись, наконец, окраиной города. По глубокому снегу. Проехало мимо несколько всадников. Один остановился. Доложил о движении конного дивизиона. Просить Корнилова сесть на его лошадь.

- Спасибо не надо.

Из боковых улиц показываются редкие прохожие и, увидев силуэты людей с ружьями, тотчас же исчезают в ближайших воротах. Вышли в поле, пересекаем дорогу на Новочеркасск. На дороге безнадежно застрявший автомобиль генерала Богаевскаго. С небольшим чемоданчиком в руках он присоединяется к колонне. Появилось несколько извозчичьих пролеток. С них нерешительно сходят офицеры, повидимому задержавшиеся в городе. Подошли с опаской к колонне и, убедившись, что свои, облегченно вздохнули.

- Ну слава Те, Господи! Не знаете, где 2-й батальон? Идем молча. Ночь звездная.

Корнилов - как всегда хмурый, с внешне холодным, строгим выражением лица, скрывающим внутреннее бурное горение, с печатью того присущего ему во всем - в фигуре, взгляде, речи, - достоинства, которое не покидало его в самые тяжкие дни его жизни. Таким он быль полковником и Верховным главнокомандующим; в бою 48 дивизии и в австрийском плену; на высочайшем приеме и в кругу своих друзей; в могилевском дворце и в быховской тюрьме. Казалось не было того положения, которое могло сломить или принизить его. Это впечатление невольно возбуждало к нему глубокое уважение среди окружающих и импонировало врагам.

Вышли на дорогу в Аксайскую станицу. Невдалеке от станицы встречает квартирьер:

- Казаки "держат нейтралитет" и отказываются дать ночлег войскам.

Корнилов нервничает.

- Иван Павлович! поезжайте, поговорите с этими дураками.

Не стоит начинать поход "усмирением" казачьей станицы. Романовский повернул встречные сани, пригласил меня, поехали вперед. Долгие утомительные разговоры сначала со станичным атаманом (офицер), растерянным и робким человеком, потом со станичным сбором: тупые и наглые люди, бестолковые речи. Поели полуторачасовых убеждений Романовского, согласились впустить войска с тем, что на следующее утро мы уйдем, не ведя боя у станицы. Думаю, что решающую роль в переговорах сыграл офицер-ординарец, который отвел в сторону наиболее строптивого казака и потихоньку сказал ему:

- Вы решайте поскорее, а то сейчас подойдет Корнилов - он шутить не любить:

вас повесит, а станицу спалить.

Утомленные переживаниями дня и ночным походом добровольцы быстро разбрелись по станице. Все спить. У Аксая - переправа через Дон по льду. Лед подтаял и трескается. Явился тревожный вопрос - выдержит ли артиллерию и повозки?

Оставили в Аксайской арьергард для своего прикрытия и до окончания разгрузки вагонов с запасами, которые удалось вывезти из Ростова, и благополучно переправились. По бесконечному, гладкому снежному полю вилась темная лента.

Пестрая, словно цыганский табор: ехали повозки, груженые наспех и ценными запасами, и всяким хламом; плелись какие то штатские люди; женщины - в городских костюмах и в легкой обуви вязли в снегу. А вперемежку шли небольшие, словно случайно затерянные среди "табора", войсковые колонны все, что осталось от великой некогда русской армии... Шли мерно, стройно. Как они одеты!

Офицерские шинели, штатские пальто, гимназических фуражки; в сапогах, валенках, опорках... Ничего - под нищенским покровом живая душа. В этом - - все.

Вот проехал на тележке генерал Алексеев; при нее небольшой чемодан; в чемодане и под мундирами нескольких офицеров его конвоя - "деньгонош" вся наша тощая казна, около шести миллионов рублей кредитными билетами и казначейскими обязательствами. Бывший Верховный сам лично собирает и распределяет крохи армейского содержания. Не раз он со скорбной улыбкой говорил мне: