Тайны военной агентуры

Бака-бомбы были применены во время крупной атаки на Окинаву 12 апреля. Пилот ракеты, которой предстояло первой ударить по противнику, был абсолютно спокойным. В свободные от полетов часы этот человек выполнял функции надзирателя за помещениями, которые занимали младшие офицеры, и его последними словами перед тем, как погрузиться в бомбардировщик, были:

— Проследите за новыми соломенными татами, которые я заказал для ваших комнат.

Во время следования к Окинаве он безмятежно дремал, так что к началу его полета в вечность этого пилота пришлось будить.

Только в боях за Окинаву было совершено более 1800 самоубийственных полетов, а ко времени капитуляции Японии число пожертвовавших собой военнослужащих императорских военно-морских сил составило 2519 человек.

Спустя несколько часов после обращения императора 15 августа 1945 года с призывом к немедленному прекращению войны командующий 5-м воздушным флотом адмирал У гаки выбрал для себя ту же смерть, на которую он отправил многих своих летчиков. Он содрал знаки отличия со своей формы и обратился к собравшимся офицерам и младшим чинам:

— Я собираюсь пойти в атаку-таран на противника на Окинаве. Тех, кто хочет последовать за мной, прошу поднять руки.

Желающих оказалось больше, чем имеющихся в наличии самолетов. Из одиннадцати поднявшихся в воздух пилотов семеро, включая адмирала, потом радировали, что «пикируют на цель».

Вечером того же дня адмирал Ониси, который теперь стал бывшим начальником генерального военно-морского штаба в Токио, написал записку: «Душам моих прежних подчиненных я выражаю высочайшую признательность за их доблестные подвиги. Перед смертью я хочу извиниться перед этими храбрыми людьми и их семьями». После этого он вспорол себе живот самурайским мечом. Отказавшись принять медицинскую помощь и удар милосердия, адмирал Ониси промучился в агонии до шести часов следующего вечера. Его решение претерпеть долгие страдания, очевидно, было принято во искупление своего участия в осуществлении одного из самых диких в истории войн способа ведения боевых действий.

Джон Хереуард АЛЛИКС

ЧАСТНОЕ ПЕРЕМИРИЕ

После горячки и напряжения дня «Д» и нескольких последующих за ним недель в 1944 году перевод моей эскадрильи бомбардировщиков из Англии на побережье залива Лох-Фойл в Северной Ирландии казался настоящим отпуском. Выполнение возложенной на нас задачи — ночное патрулирование с большим радиусом с целью поиска немецких подводных лодок — обещало быть однообразным и скучным, шансы обнаружить субмарину были невелики.

Вскоре после прибытия в новый район дислокации мой экипаж был приведен в состояние боевой готовности. Это означало, что мы должны были спать в комбинезонах и взлетать через 30 минут после оповещения. Одной такой ночью, где-то часа в три, я был разбужен связным, прибежавшим с командного пункта — противник объявился у самого нашего порога! Через пять минут моя команда — шесть зевающих и протирающих глаза парней — собралась в комнате для проведения инструктажей, а еще через двадцать минут мы были уже в самолете. Ведя свой тяжелый «Веллингтон» в сторону моря, я увидел в западном направлении яркую вспышку, превратившуюся в красное зарево объятого пламенем торпедированного судна. Очень скоро следом за ним загорелись еще два.

Я больше ни о чем не мог думать, кроме как о том, как «добыть» эту лодку. Но всплывать она не стала, и один из наших кораблей, ловя гидролокатором ее эхо-сигналы, преследовал субмарину до тех пор, пока она не скрылась в нейтральных водах Ирландской республики — возле устья JIox-Суилли, узкого морского залива, уходящего глубоко в земли графства Донегал. После этого, хотя эти воды непрерывно патрулировались, неприятельская лодка стала регулярно приплывать, производить торпедную атаку и снова прятаться в своем нейтральном убежище.

Через несколько недель мой экипаж был сменен, и я оказался временно свободным от летного дежурства. Я взял отпуск на два дня и отправился через ирландскую границу в Банкрану — маленький городок на побережье JIox-Суилли. Конечно, было «незаконно» для офицера вооруженных сил Его Величества «вторгаться» в Ирландию, но почти все наши военнослужащие из располагавшихся у границы частей делали это — в гражданской одежде и с молчаливого согласия пограничной стражи обеих сторон. В Ирландии было полно еды, ее потребление никто не ограничивал, а спиртное было дешевле. Ощутить такую перемену было просто здорово.

Прибыв в Банкрану, я отправился в бар гостиницы, чтобы чего-нибудь выпить перед ужином. Все столики оказались свободными, за исключением одного, за которым с бутылкой крепкого портера сидел светловолосый человек с трубкой в зубах. Я тоже заказал себе портеру и подсел к нему поболтать. Нам следовало вести себя в Банкране осторожно, так как в случае выяснения нашего статуса нас могли интернировать. Мой светловолосый собеседник тоже держался с осторожностью, и мы избегали упоминания названий наших частей, замечаний о войне и вообще спорных тем.

С ним оказалось приятно, легко и интересно разговаривать, однако я ощущал в этом человеке нечто особенное. Я инстинктивно чувствовал, что он был не из Королевских ВВС, не мог себе представить, чтобы он служил во флоте или вообще в британской армии. Закончив с портером, мы поиграли с ним в дартс, и все это время мысли относительно того, кем же он мог быть, не выходили у меня из головы. Его английский создавал впечатление, будто он обучался в Оксфорде или Кембридже, а одежда — твидовая куртка и широкие брюки из шерстяной фланели — была хорошо сшита, правда, я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь так одевался в Англии. Ну и что из этого следовало? Его было приятно иметь в компании, и я предложил ему поужинать вместе. Он согласился.

— Между прочим,— заметил я,— мы до сих пор незнакомы. Меня зовут Джон Стюарт.

Мне подумалось, что будет разумно не называть своей настоящей фамилии.

Секунду поколебавшись, он протянул руку и представился:

— Чарльз Гамильтон.

За столом я задал ему ряд наводящих вопросов, на которые он отвечал вполне естественно. Судя по всему, он довольно хорошо знал центр Лондона, а Оксфорд еще лучше. Однако его знания об Англии казались устаревшими, а при упоминаниях о произошедших за время войны переменах он начинал нервничать. Я уже совершенно определенно чувствовал в нем что-то подозрительное, и наконец мои подозрения оформились: судя по всему, он был немцем.

После прихода к такому открытию дальнейшие умозаключения было делать уже легко. Он мог быть одним из представителей германского посольства в Дублине. Но если это так, то что он тогда делает в Банкране? Тут я подумал о той подводной лодке. Конечно, он здесь из-за нее! Это мелкий служащий посольства, которого прислали сюда, чтобы обменяться кодами с этой лодкой. А может, это член команды? Сам командир?

Тут я заметил, что Чарльз смотрит на меня как-то странно, и сообразил, что не слушаю его.

— Прошу прощения,— сказал я,— что вы говорите, Карл?

Вообще говоря, не в моей привычке действовать столь топорно, но эффект от произнесения немецкой версии имени «Чарльз» был сногсшибательным — у него отвисла челюсть, а кровь отлила от лица. Я сам был так удивлен его реакцией, что мой разум тут же отказался воспринять очевидное подтверждение собственной, на первый взгляд, нелепой догадки, и я, должно быть, выглядел таким же растерянным, как и он. В данной ситуации это было, пожалуй, наиболее уместным, так как румянец постепенно снова вернулся на его лицо, и он даже сумел улыбнуться.

Голосом как можно более естественным я сказал:

— Довольно глупая шутка. Извините, я сожалею.

— Да нет, все именно так. Вы правы,— проговорил он.— Что вы теперь собираетесь делать?

Я не знал и поэтому ничего не ответил. Мой новый знакомый вернул свое самообладание быстрее, чем я, и прежде чем мне удалось привести в порядок свои мысли, он дружелюбно усмехнулся и проговорил: