Алиенора Аквитанская. Непокорная королева

11

Алиенора и куртуазная любовь

Введение: необходимость и сложность данного исследования

Жизнь Алиеноры протекала в тех пространственно-временных границах, в которых зародился и обрел форму один из самых новаторских и наиболее характерных феноменов западного средневекового общества: куртуазная культура. Это понятие охватывает совокупность поступков, составлявших собой придворную этику, которая с первой трети XII в., стала постепенно проникать в аристократические круги. Под влиянием поэтов и писателей Севера людские нравы становились менее грубыми, а новая форма «этикета» шаг за шагом обязывала тех, кто принадлежал к элите общества, стремиться к более утонченному поведению. К прежним воинским доблестям, характеризовавшим рыцарство (преданность сеньору, физическая сила и выносливость, храбрость в бою, жажда подвигов, щедрость и т. д.), отныне прибавились другие качества, присущие в большей степени придворной жизни: нравственная утонченность, рассудительность, хорошее образование, бескорыстие. Эти добродетели, олицетворявшие собой рождение нового образа чувственности, изменили теоретические правила взаимоотношений, существовавшие между рыцарями и придворными дамами, что и привело к появлению понятия «куртуазная любовь», которую воспевали поэты и осуждали моралисты.

Действительно, куртуазной культуры без любви не бывает. Ее своеобразие заключается в том, что главное место в ней отведено женщине и тому любовному чувству, которое она вызывает. Эта новая идеологическая форма — куртуазность с ее неизбежным спутником, так называемой «куртуазной любовью» — с наибольшей силой и интенсивностью находит свое выражение в лирической поэзии трубадуров и труверов, а затем в романах. Следовательно, именно к этим произведениям нам следует обратиться, чтобы попытаться понять то, что же такое «куртуазная любовь», в чем ее природа, каково ее воздействие на общество и в чем заключается ее связь с аристократической средой и, главным образом, с Алиенорой Аквитанской.

Куртуазная любовь — непростое понятие, и ее изучение ставит перед историком множество проблем. Одна из них, обозначенная Жаком Ле Гоффом, — это университетская специализация, в силу которой историческая наука в течение долгого времени существовала отдельно от литераторных и искусствоведческих дисциплин [663]. Однако правильная интерпретация литературных памятников требует от историка специальных навыков, которыми он далеко не всегда владеет. К знаниям, полученным в процессе основного обучения, ему нужно познакомиться с новыми методиками исследования, чтобы не замкнуться в области реального и дополнить эту область историей воображения и его идеологии, заключенных в том или ином литературном произведении. Чтобы избежать пагубной безучастности с одной стороны и смелых умозрительных построений с другой, эти две области следует изучать совместно, причем работу должен вести один исследователь, пусть даже ценой двойного труда. Вот та причина, по которой я, посвятив большую часть своей жизни изучению рыцарства и аристократической идеологии, всегда стремился опираться и на источники, называемые «историческими», и на литературные произведения. Такой подход, требующий больших усилий, привел меня к тому, что я выпустил в свет почти столько же трудов, посвященных литературе XII в., сколько было написано мною о традиционной истории этого периода. Таким образом, надеюсь, мне удалось справиться с первой проблемой.

Но есть и второе препятствие, возможно, представляющее гораздо большую опасность для литературоведа, чем для историка: оценка взаимосвязи между подлинной реальностью и воображаемым миром, воплощенным в литераторных произведениях. Долгое время исследователи придерживались несколько наивного взгляда на литературу, считая, что она была «прямым отражением» действительности. Но вот уже несколько лет, как немало литературоведов, желая избегнуть упреков в «слишком хорошем» знании литературы и ее спекулятивных интерпретаций, но в «слишком плохом» знании истории и ее осторожного реализма, решило радикальным образом разъединить эти две области и изучать литературные произведения «сами по себе». Иными словами, литературные памятники стали рассматривать как исключительно плод воображения, не имеющий никакой связи с действительностью. На мой взгляд, это явная увертка. Ибо литература, бесспорно, черпает материал в существующей действительности, в ее социальных и психологических трудностях, которые она преломляет, преодолевает, сублимирует, отрицает или уничтожает. Конечно, литература — это форма, созданная мечтой, однако невозможно мечтать об абсолютно отвлеченном, никоим образом не связанным с реальной жизнью. Избегая ловушки исторического психоанализа, можно взять на себя смелость осторожно проникнуть в мир литературы, чтобы услышать в нем отголоски экзистенциальных вопросов, волновавших в то время поэтов и их читателей. Уже сам успех, сопутствовавший их творениям, свидетельствует о том, с каким интересом читатель относился к повторяющимся темам и сюжетам, использованным в этих произведениях.

Основой для практически всех литературных произведений XII в. стали две темы: рыцарство и куртуазность. По-видимому, они являлись выразителями этических интересов времени, по крайней мере, в аристократических и просвещенных кругах. В обоих случаях литература предлагала в качестве примера для подражания модели поведения; основанные на нравах, существовавших в действительности, порождавшей социальные и моральные обязательства, эти модели подчеркивали противоречия и искали пути их преодоления, тем самым облагораживая человека и вознося его на уровень препятствий, которые он встречает. Так обстояло дело с рыцарством, которое, постепенно превращая корпорацию воинов в социальный аристократический институт, обладавший собственной этикой, пыталось «обтесать» отборных конных бойцов XI в. (больше похожих на наемников, чем на рыцарей) предлагая им деонтологический кодекс, гораздо меньше ориентированный на насилие и эффективность действиях их военной служб, чем ранее [664]. Так же, и даже в большей степени, обстояло дело с куртуазностью, связанной с рыцарством и пытающейся изменить поведение этих воинов в иной, отличной от поля брани сфере, — сфере социальных контактов при дворе, на собраниях, празднествах и турнирах, но главным образом в их отношениях с женщинами. Отныне женщину из аристократического семейства не рассматривали как вещь, которой пользуются, или как добычу, которую похищают или уводят силой. Отныне это дама (domna, domina) — сюзерен, которому нужно служить, чтобы заслужить его благосклонное отношение; дама может даровать его, но может и лишить по собственному желанию. Таким образом, любовное чувство, которое рыцарь выражает своей даме, желая оказаться достойным ее, возвышает его, улучшает и облагораживает.

Все эти достоинства, повторимся, по сути аристократические. Для того чтобы они расцвели, необходимо благородство души и куда больше — благородное происхождение, знание обычаев и этикета, а также немалый достаток, чтобы жить в роскоши и предаваться удовольствиям, производить впечатление щедрого и бескорыстного человека, не знающего, что такое скупость или скаредность — эти неискоренимые пороки зажиточных бюргеров, от которых следует отличаться. Куртуазность, как и рыцарство — удел элиты и никоим образом не касается «вилланов» обоих полов, крестьян или даже горожан, почитаемых грубыми мужланами, не так далеко ушедших от животного мира: эти люди неспособны достичь данного уровня культуры [665]. Куртуазный рыцарь будет ухаживать за дамой, доказывая тем самым, что он способен завоевать ее без насилия, искусно, кротко и галантно, — но при этом он бесстыдно возьмет свое (и если нужно, силой) у простолюдинки, крестьянки или горожанки. Пасторели XII–XIII вв., повествуя о случайных встречах рыцарей и пастушек, бегло сообщают, что в доброй половине случаев сексуальные домогательства рыцаря ждал успех, — но успех этот достигался силой. Заметим, что поэты ничуть не осуждают такой образ действий — настолько для них очевидно, что женщина низкого происхождения должна быть взята штурмом; более того, она должна почитать за счастье то, что была обесчещена или даже лишена девственности рыцарем [666]. Именно так около 1185 г. рассуждать на эту тему будет Андрей Капеллан в своем «Трактате о любви».