Гибель Императорской России

Он решается называть себя монархистом и, с цинизмом повествуя об убийстве Распутина, позволяет себе инсинуации на Императрицу, причем и тут прибегает к обычным приемам самовосхваления и лжи, сделавшим его думским шутом. Его записки изданы после революции; в них, кроме указанных выше побуждений, сильно проскальзывает рабское желание угодить «новым господам» не без тайной надежды, что, может быть, и у этих «освободителей» окажется секретный фонд, из которого он может черпать за свою службу деньги, как это было с секретным фондом департамента полиции.

Не подлежит сомнению, что в этот период Императрица стояла настолько далеко от государственных дел, что враги ставили Ей в вину это отдаление, говоря, что Государыня совсем погрязла, как они выражались, в делах семейных. Даже от крупных благотворительных дел, как Красный Крест и ведомство Императрицы Марии, Она была устранена, так как дела эти находились в ведении вдовствующей Императрицы. Это особенно вредило ввиду всеобщей любви и обаяния, которым пользовалась вдовствующая Императрица в России благодаря Ее обворожительной приветливости.

Императрица приняла участие в делах государственных, когда на долю Ее царственного супруга выпали тяжелые испытания, вызванные Японской войной и внутренней смутой.

Она тогда во второй раз явилась утешительницей и поддержкой Императора. Смерть П. А. Столыпина лишила Государя талантливого, выдающегося государственного человека и советника. Его преемники не только его не заменили, но своими действиями создавали Государю немало затруднений. Недаром один из них, министр внутренних дел А. Н. Хвостов, заявил сам об отсутствии у него задерживающих центров.

В особенности Императрица вынуждена была ближе знакомиться с государственными делами с момента принятия на себя Государем Императором звания Верховного главнокомандующего и сопряженного с ним постоянного отсутствия из Петрограда. Время было тревожное. Война создавала внутри государства напряженное состояние, и не упрекать, а в большую заслугу необходимо ставить Государыне Ее желание помочь Императору. Но и эта близость проявлялась Государыней с крайней осторожностью и тактичностью.

В начале октября 1916 года, вступив в исполнение обязанностей товарища министра внутренних дел, я имел счастье представляться Императрице. В то время в Государственной Думе происходили резкие антиправительственные выступления, но я не слышал с Ее стороны осуждения: «Все придет в порядок,сказала Государыня мне.— Я уверена в здравом смысле и патриотичности Государственной Думы, которая поймет, наконец, необходимость в переживаемое нами тяжелое время работать совместно с Государем Императором и Его правительством на славу и процветание России».

Еще характернее был разговор Государыни с вновь назначенным директором департамента полиции А. Т. Васильевым, который он мне передал тотчас же после своего представления. И в этом разговоре с лицом, непосредственно руководившим делом полиции, а следовательно и борьбы с антиправительственным движением, Императрица не останавливалась преимущественно на нем, но проявляла особую заботливость в отношении раненых офицеров, сказав А. Т. Васильеву следующие слова: «Моя просьба к вам относительно этих офицеров. Многие из них по роду своих ран и контузии не подходят к условиям военной службы, а между тем, они, как пострадавшие за отечество и вполне дисциплинированные, могли бы быть полезными в полицейской службе. Вот почему желательно, в случае их просьбы, предоставлять им преимущественное право на эту службу».

Где же тон приказания? Где тон Императрицы, захватившей, по словам клеветников, государственную власть? С просьбой, а не с повелением обращается. Государыня к директору департамента полиции, должность которого была, конечно, ниже поста министра.

Как мало вяжется такое обращение с приведенной тем же Пуришкевичем в книге, о которой я говорил, выдержкой из письма Императрицы к великой княгине Виктории Федоровне, в котором Она будто бы говорит, что бывают моменты в истории жизни народов, когда при слабоволии их правителей женщины берутся за кормило правления государством, ведомым по уклону мужской рукой, и что в России такие примеры бывали. Зная сдержанность Государыни, Ее всегдашнюю корректность и нежелание выдвигаться на первый план, я имею основание считать эти сведения новой ложью Пуришкевича, тем более, что вот и иной отзыв об Императрице великого князя Михаила Александровича, которого никто и никогда не подозревал в неискренности: «Вы не знаете,— сказал великий князь одному из близких мне лиц,— какие чистые любимый брат и Его супруга! Какая взаимная любовь их связывает, а негодяи позволяют себе на них клеветать!» Такого письма быть не могло или, во всяком случае, содержание его совершенно искажено. Пуришкевичу и тут необходимо было порисоваться и привести свои «глубокомысленные» соображения над умирающим Распутиным, чтобы еще раз подчеркнуть, какой патриотический подвиг он совершил. Отбросив это письмо, мы не найдем ни одного факта, что в последнее время перед революцией Императрица взяла всю государственную власть в свои руки.

Как доказательство этого приводились еще указания, что все высшие назначения делались не иначе, как по инициативе или, по крайней мере, по совету Императрицы. Факты и тут противоречат этим измышлениям, особенно если к этому прибавить, что участие Императрицы в этих назначениях приписывалось влиянию Распутина. Очевидно, что это должны быть люди, ему приятные. Остановимся на главном назначении.

После смерти П. А. Столыпина на пост председателя Совета Министров был назначен В. Н. Коковцов, а затем И. Л. Горемыкин. Оба были врагами Распутина и никогда не пользовались расположением Государыни, которая в отзыве об И. Л. Горемыкине говорила: «It est du vieux regime». Министры внутренних дел А. А. Макаров и Н. А. Маклаков тоже не были близкими к Императрице людьми и, в свою очередь, были врагами Распутина. Остаются назначения Б. В. Штюрмера, А. Н. Хвостова и А. Д. Протопопова.

Эти лица Распутина знали, но, за исключением А. Н. Хвостова, в близких отношениях к нему не состояли, а два последних были Императрице почти неизвестны. По поводу назначения Б. В. Штюрмера клеветали особенно интенсивно, не выдвигая при этом даже на первый план влияния Распутина, так как нашли другой, более удобный по обстоятельствам военного времени, повод к нападкам. Императрице приписывали любовь к Германии, возглавление немецкой партии в России и крайнее недовольство войной. Б. В. Штюрмер, которого почему-то считали немцем, был таким образом назначен якобы для проведения этих взглядов Государыни Александры Федоровны. Но Б. В. Штюрмер никогда ни к какой немецкой партии не принадлежал, был православным и человеком крайне религиозным, а клевета по поводу немецких симпатий безусловная ложь, которая опровергается данными «чрезвычайной следственной комиссии», образованной после переворота. Расследование этой комиссии базировалось, главным образом, на произнесенной в Государственной Думе речи Милюкова, который, нагло обвиняя председателя Совета Министров в государственной измене, клялся на думской кафедре, что у него имеются непреложные, уличающие Б. В. Штюрмера, доказательства, которые он предъявит только судебной власти. Увы! и по сей день никто — ни судебная власть, ни следственная комиссия, ни пресса этих «документов» не видела. А клевета сделала свое дело! Замученный «освободителями» в тюрьме, Б. В. Штюрмер перед смертью просил свою жену добиться во что бы то ни стало постановки дела на суд. Однако эта предсмертная и законная воля бывшего премьера не была осуществлена: председатель чрезвычайной следственной комиссии объявил вдове Б. В. Штюрмера, что против последнего расследованием не добыто данных, изобличающих его в каких-либо преступных деяниях. Так возмутительно клеветал и лгал лидер кадетской партии Милюков, до сих пор не доказавший, за какую честную по отношению к Родине работу были получены им двести тысяч рублей «финляндских» денег, переведенных по почте ему на имя швейцара его дома.