Григорий Распутин

«Мы потеряли двух детей почти одновременно, — рассказывал свою непростую и трагическую историю известному политическому деятелю В. В. Шульгину один из его знакомых. — Моя жена была в ужасном состоянии. Ее отчаяние граничило с сумасшествием… Доктора ничего не могли сделать… Кто-то мне посоветовал позвать Распутина… И можете себе представить: он поговорил с ней полчаса, и она совершенно успокоилась… Пусть говорят все, что угодно, — все это, может быть, правда, но и это правда, что он спас мою жену».

Приобретая влияние, Распутин почти никогда не отказывал в помощи. Он не требовал, но принимал предлагаемые ему деньги и подарки — с безразличием большие суммы от богача и с признательностью — малые от бедняка. Но «деньги он принимал лишь в тех случаях, если он мог ими кому-нибудь помочь», — писал один из его друзей. Он же рассказывал, что, если к Распутину приходил в дом с просьбой богач, тот говорил: «В доме находится богатый человек, который хочет распределить свои деньги среди бедняков».

«Распутин не был ни сребролюбцем, ни стяжателем, — замечал один из его врагов. — Он мог получить сколько угодно средств… он получал много, но зато он щедрой рукой и раздавал получаемое».

Он много жертвовал: на строительство церквей, на лечение больного ребенка, на «пенсию» забытому старику. Это не значит, конечно, что он не заботился о своей семье и о себе самом: для своей семьи он построил в Покровском двухэтажный дом, дочерей стремился определить в лучшие столичные гимназии и для себя подыскал квартиру почти в самом центре Петербурга.

Так выкристаллизовывался образ Григория Распутина, человека, способного не только разглядеть в тумане настоящего времени четкие контуры будущих исторических процессов, но и помочь ближнему своему — и словом, и делом, разделить с ближним его горе, что было гораздо более понятным и приятным, чем рассуждения о высших материях.

Но открытость Распутина, с которой он обращался к незнакомым людям, как к друзьям и близким, его готовность выслушать человека в беде и помочь ему имели оборотную сторону: он не умел хранить ни своих, ни чужих тайн, считая, видимо, что раз все люди родные и равны, то ничего сокровенного нет.

«Он всем рассказывал самые сокровенные тайны, которые ему сообщают в минуту искренности, — отметила в своем дневнике одна из его многочисленных поклонниц. — Особенно было больно за «высших»: не нам это нужно знать».

Человеческая натура, однако, противоречива — был Григорий Ефимович зачастую способен и на умолчание, даже тогда, когда от него ждали откровений.

Но распутинская прозорливость все же перевешивала человеческие слабости.

После смерти Льва Толстого бывший друг Григория Распутина, а ныне враг отец Илиодор отправил депешу Николаю II, в которой настойчиво требовал предать умершего писателя анафеме за христианские заблуждения. Вместо его величества ему ответил Григорий Ефимович:

«Ты не суди его строго. Толстой запутался. Да и церковь его не шибко любила. В этом-то все и дело. А ты, повторяю, не суди и судим не будешь. Подумай хорошенько. Мы с тобой умрем, о нас забудут, а, глядишь, и проклянут. А его, его помнить будут всегда. Аминь.

Григорiй».

Вместо того чтобы последовать мудрому (как потом оказалось) совету, Илиодор решил устроить своеобразное «аутодафе» [8]: установил в одной из церквей портрет Толстого, на который заставлял своих прихожан плевать. И они, проходя мимо изображения, плевали до тех пор, пока все лицо мятежного графа на портрете не исчезло под пеной слюны.

Узнав о таком кощунстве, Распутин был очень опечален. Несколько дней он ходил сам не свой. Толстой привлекал его. Не как писатель, книг его Григорий Ефимович не читал, а как духовный провидец. Ему казалось, что между ним и автором «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения» существовала необъяснимая духовная связь, ведь ни тот ни другой никогда не испытывали необходимости прибегать к посредничеству священника для бесед с Господом.

Немного поразмыслив, Распутин отстучал Илиодору еще одну, на этот раз очень лаконичную телеграмму:

«Будь ты проклят. Смерть твоя да будет ужасной. Все забудут тебя».

…Спустя сорок два года Илиодор умер в далеком Нью-Йорке, в доме для нищих на 10-й авеню Ист-Сайда, в страшных мучениях, всеми покинутый и забытый.

Мог Распутин проявлять и злопамятность — не сравнимую, впрочем, со злопамятностью его врагов.

«Он против меня злобится теперь, — говорил Григорий в 1914 году о своем прежнем друге и покровителе епископе Феофане, — но я на него не сержусь, ибо он большой молитвенник. Его молитва была бы сильнее, если бы он на меня не злобился…» И добавлял: «Он обо мне еще скажет добрые слова…»

Но если враги и недоброжелатели Распутина делали ему шаг навстречу, то и он шел им навстречу, русскую поговорку о худом мире, который лучше доброй войны, Григорий Ефимович повторял достаточно часто и охотно. И все же с годами копилась в нем горечь — слишком много он видел попыток «использовать и выбросить» его и слишком много он слышал откровенной лжи, видел больше нападок, чаще несправедливые, чем благодарности. Его приятель, журналист и редактор газеты «Россия» Г. П. Сазонов, несколько раз предлагал Распутину подать в суд на ту или иную газету за клевету, но каждый раз тот отвечал:

— Ты, миленький, вспомни, как Господь наш страдал! Что же обо мне говорить!

— Но нельзя же, Григорий Ефимович, им все прощать, ведь на шею сядут!

— Бог им простит…

По словам старшей дочери Распутина, когда ему показывали какую-нибудь неприятную заметку в газете, он усмехался и говорил: «Пусть журналисты зарабатывают себе на хлеб насущный хоть такой писаниной».

Правда, порой, увидев случайно на столе у своих поклонников тот или иной газетный листок с очередным выпадом против него, он незлобиво бросал: «Дрянь, скоро умрет». И действительно, через пару месяцев, в лучшем случае через полгода та или иная «отмеченная» им газета самоликвидировалась.

Он, впрочем, немного побаивался журналистов, особенно в первые годы своей известности. Как человек малограмотный, он воспринимал любого грамотея как некоего колдуна, способного измельчить камень одним взглядом. Вскоре этот комплекс неполноценности был преодолен, и Григорий общался с журналистами как равный с равными.

Распутин находил в себе и просветительское призвание. Стремясь предать гласности свои предсказания, он расширял круг своих почитателей посредством печатного слова. В разное время им было надиктовано шесть брошюрок, изданных на средства известного общественного деятеля А. Ф. Филиппова и заполненных всевозможными пророческими сентенциями и религиозными рассуждениями: «Горе мятущимся и злым, им и солнце не греет, алчных и скучных весна не утешает, у них в очах нет дня — всегда ночь. Зло и зависть до сих пор в нас, между большими и более великими, и интрига царствует в короне… Очень много умных, а веры в них нет, с ними очень нужно говорить, но не о вере, а о любви, спаси их Бог!..»

Но те же самые слова, произнесенные, что называется, «живьем», под обаянием его голоса и взгляда слушателям Григория Ефимовича казались более глубокими, чем изложенные печатно в книгах. «Распутин любил поучать людей, — вспоминал один из слушателей его проповедей. — Но он говорил немного и ограничивался короткими, отрывистыми и часто даже непонятными фразами. Все должны были внимательно к нему прислушиваться, чтобы разобраться в логике его речи».

«Человек он с замашкой стоять с образованными людьми на одной ноге», — замечал Сергей Труфанов. (Но «замашки» эти произрастали не на пустом месте…) А знавший Распутина в последние годы Белецкий говорил о «желании его быть все время центром общего к нему одному интереса».

Стремление быть на виду часто присуще одаренным натурам — у Распутина, на которого многие смотрели, как на «мужика», было оно болезненно развито. Поэтому он так часто, иногда в ущерб и себе и своим последователям, старался подчеркнуть свою значимость, близость «высшим», по-детски сердился, когда не верили его пророчествам.