Сталин: тайны власти

Обсуждение следующего вопроса — второй серии кинокартины «Большая жизнь», проходило более спокойно: режиссер Л. Луков и автор сценария П. Нилин не перечили докладчику. Как и ожидали от них, они полностью признали свои ошибки, покаялись, выразили готовность незамедлительно доработать картину с учетом всех до единого высказанных замечаний. Потому-то и подводить итог для ОБ стало проще. Его постановление гласило: «1. Выпуск на экран фильма «Большая жизнь» (вторая серия) запретить^[2]. Поручить Секретариату ЦК ВКП(б), на основе состоявшегося обмена мнениями, разработать проект постановления ЦК ВКП(б), излагающий мотивы запрещения фильма.^[3] Поручить художественному совету Министерства кинематографии представить свои соображения о возможности исправления кинофильма «Большая жизнь».

Ну а к концу дня, когда перешли к третьему вопросу, о репертуаре драматических театров, страсти уже окончательно улеглись, и проект постановления, подготовленный загодя в УПиА, практически был утвержден^[29].

За кулисами же ОБ волнение не улеглось, даже усилилось, ибо с журналом «Звезда» невольно оказалась связанной и судьба Кузнецова. Происходило то, что вскоре круто изменило ход событий.

На следующий день, 10 августа, Кузнецову от министра госбезопасности B.C. Абакумова поступила «Справка на писателя Зощенко Михаила Михайловича», составленная в тот же день и, судя по правилам делопроизводства, присущим ЦК, явно явившаяся результатом непременного запроса Кузнецова. В ней, уже в четвертом абзаце, содержалась политическая оценка: «На протяжении ряда лет Зощенко характеризуется как писатель с антисоветскими взглядами, критикующий политику партии в области литературы и искусства». Но — любопытнейшая деталь! — в справке МГБ не было ни слова о постановлении ЦК от 2 декабря 1943 г., в котором Зощенко осуждался за повесть «Перед восходом солнца»^[30]. Отсутствовало упоминание о столь важном факте и еще в одном документе, также посвященном Зощенко, не имеющем ни адреса, ни подписи, написанном в стиле, свойственном лишь сотрудникам МВД или МГБ. В нем «прослеживались связи» писателя-сатирика, отмечалось, что наиболее близки с ним Саянов, Прокофьев. Слонимский, Каверин и Никитин, указывалось, что именно говорит Михаил Михайлович «в беседах среди своего близкого окружения», констатировалось со ссылкой на Малую советскую энциклопедию, что «хорошие взаимоотношения между Зощенко, Слонимским и Кавериным относятся еще к 1926 г., к периоду существования созданной этими лицами группы "Серапионовы братья", представляющей собою идеологически и политически вредную оппозицию в писательской среде»^[31].

Пока нельзя с полной уверенностью сказать, насколько основополагающими стали эти документы при подготовке окончательного варианта постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Но можно утверждать: они далеко не случайно оказались в досье Управления пропаганды, посвященном ленинградским журналам. И, несомненно, существует прямая связь между полученной 10 августа Кузнецовым справкой (а может быть, и другими аналогичными материалами слежки), пересланной им в УПиА, и тем, что 12 августа у Сталина состоялась беседа со Ждановым и Кузнецовым. Жданову пришлось занести в записную книжку важное указание:

«Раздраконить. Смену произвести активн. сотрудн. Еголина поставить. Хулиганскую речь(выделено мною. — Ю. Ж. )»^[32]. После этого Александров смог наконец подготовить тот вариант текста постановления, который и оказался, в конце концов, утвержденным. Правда, на тот день, 12 августа, он содержал не тринадцать, а двенадцать пунктов. В том числе: «4. Утвердить главным редактором журнала «Звезда» тов. Еголина А.М. с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б)…^[6] Отменить решение Ленинградского горкома от 26 июня с. г. о редколлегии журнала «Звезда», как политически ошибочное. Объявить выговор второму секретарю горкома тов. Капустину Я.Ф. за принятие этого решения.^[7] Снять с работы секретаря по пропаганде и заведующего отделом пропаганды и агитации Ленинградского горкома тов. Широкова И.М., отозвав его в распоряжение ЦК ВКП(б)».

К сожалению, происшедшее пока можно истолковать лишь предположительно. Скорее всего, Кузнецову удалось оправдаться перед Сталиным, доказать, навязав именно такой взгляд на всю проблему, что в писательской среде Ленинграда давно уже, с тех времен, когда первым секретарем там еще был Жданов, зрели «нездоровые настроения», а подпитывали их прежде всего Зощенко с его «антисоветскими взглядами» да Ахматова с ее «упадочничеством». А потому если и искать виновного, то им должен стать не кто иной, как Жданов. Весьма возможно, Сталин не захотел делать ответственным за выявленные неполадки Жданова, дискредитировать его по столь, в общем, ничтожному поводу, но все же согласился в принципе с Кузнецовым и поручил исправление сложившегося положения своему старому, испытанному другу и соратнику. Только этим и можно объяснить появление, но уже 14 августа, последнего, 13-го пункта постановления — «командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б)»^[33]. Каким же должно было стать «разъяснение», Жданов хорошо знал — «хулиганская речь». Уже 15 августа ему предстояло выполнить неблагодарную миссию, роль обскуранта, гонителя интеллигенции, сделать то, на что, весьма вероятно, хотели обречь Кузнецова.

Нанести прямой удар по Кузнецову противникам так и не удалось. Схватка закончилась в его пользу, а испить чашу страданий пришлось Зощенко и Ахматовой, Капустину и Широкову, оказавшимся пешками в чужой большой игре. Именно так зародилось страшное «ленинградское дело», которое было раскручено через два с половиной года.

Новые постановления ЦК по идеологическим вопросам, в отличие от прошлой практики, были опубликованы. А творческие организации, средства массовой информации, устная пропаганда тут же сделали их, и довольно надолго, основным предметом своего внимания. Тем самым настойчиво вытеснили из массового сознания более значимые для страны, крайне злободневные задачи — внешнеполитические и экономические, решение которых все отдалялось и отдалялось.

Глава 13

Очередная сессия СМИД, проходившая в Париже с 25 апреля по 15 мая, а затем, после перерыва, еще и с 15 июня до 12 июля 1946 г., была призвана завершить, максимально сблизив позиции трех великих держав, обсуждение проектов мирных договоров с пятью странами — бывшими сателлитами нацистской Германии. Однако проходила она далеко не так гладко, как того можно было бы ожидать после декабрьского московского совещания. Противоречия между США и Великобританией, с одной стороны, и СССР — с другой, не только не сгладились, но предельно обострились, дошли до такой степени, что, комментируя итоги первого раунда заседаний, Молотов — несомненно с одобрения всего узкого руководства — открыто признал появившуюся тенденцию. «Бросалось в глаза, — отметил он на пресс-конференции 27 мая, — что американская и британская делегации действовали обыкновенно в порядке сговора между собой». Не преминул подчеркнуть Вячеслав Михайлович в этой связи и другое: «Советский Союз сделал ряд шагов навстречу общему соглашению».

Некоторая уступчивость Молотова диктовалась стремлением Москвы во что бы то ни стало достичь главной цели: международными соглашениями зафиксировать новую западную границу страны с Финляндией и Румынией, а также с Венгрией — по появившейся после передачи Чехословакией по договору от 29 июня 1945 г. Закарпатской области СССР. Ведь не исключалось, что в случае неуспеха переговоров США и Великобритания могут перенести обсуждение территориальной проблемы на мирную конференцию, в которой должны были участвовать не три, а двадцать одна страна и где все оставшиеся открытыми вопросы решались бы с помощью голосования, а не достижением консенсуса.

В Париже советская делегация отказалась пойти на компромисс только при обсуждении проекта договора с Италией, не уступала, главным образом, по трем позициям — судьба итальянских колоний, Триест (Юлийская краина) и репарации — по следующим причинам. Первая рассматривалась Москвой как возможная компенсация оказавшейся явно бесперспективной проблемы Черноморских проливов. Поэтому Молотов предлагал передать под опеку одного СССР или его и Италии совместно североафриканскую Триполитанию (ныне часть Ливии), честно объясняя коллегам: «Это имело бы большое значение для советских торговых судов на путях Средиземного моря». СССР полагал, что три великие державы, воевавшие с Италией, вправе разделить между собой опеку над всеми ее заморскими территориями, а не отдавать их под управление, сопровождаемое военной оккупацией одной Великобритании либо той и США. Триест послужил яблоком раздора по другой причине. Югославия, новый союзник СССР, категорически настаивала на передаче ей этого стратегически важного порта на Адриатике, вблизи Венеции. Величина репараций — как итальянских, так, впрочем, и германских — для Москвы оставалась, вместе со сроками их выплат, жизненно важной, ибо от нее напрямую зависели и восстановление, и модернизация народного хозяйства.