Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией

Предприятие не имело ни коммерческого, ни политического успеха. Когда через несколько лет его владелец попросил о второй двухмиллионной дотации, даже Витте не стал его слушать ^{1062}. К 1900 г. сам Бадмаев отказался от своего проекта ^{1063}. Все его успехи — это несколько капиталовложений в Чите и Пекине, а остальное — лишь туманные намеки на тайные группы бурятских агентов. Большевистский редактор его документов был близок к истине, когда предположил, что «феерический план» являлся тщательно продуманной аферой, цель которой состояла не в присоединении Внутренней Азии к России, а в том, чтобы «“присоединить” несколько миллионов русских рублей к своему “тибетскому” карману» ^{1064}.

Несмотря на скудные результаты эксцентричного проекта, Бадмаев сумел сохранить благосклонность двора и позаботился о том, чтобы подружиться с Николаем II. Зная лекаря с детства, новый император поспешил обратиться к буряту за советом по дальневосточной политике. Бадмаев никогда не стеснялся высказывать свое мнение. Он продолжил убеждать Николая отобрать Монголию и Тибет у Китая, напоминая царю о его предназначении: «Петр Великий прорубил окно в Европу — и Петербург, как великое творение Петра, выражает собою мощь русского государства… Николай II [теперь] прорубил окно на китайский Восток» ^{1065}.

Несмотря на то что Витте к 1896 г. решил, что Бадмаев был мошенником и шарлатаном, и велел ему прекратить свою деятельность на Дальнем Востоке, Николай продолжал удостаивать его аудиенциями [169]. Генерал Куропаткин тоже считал его жуликом и постоянно выражал свое недовольство «бреднями Бадмаева» ^{1066}. Однако чем больше министры жаловались на Бадмаева, тем выше ценил его царь. Хотя Бадмаев и не оказывал существенного прямого влияния на российскую политику, но его близость ко двору усилила восприимчивость царя к идеям Пржевальского о завоевании Азии, что явствует из знаменитой записи в дневнике Куропаткина в начале 1903 г.: «…у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы» ^{1067}.

Когда между Китаем и Японией в 1894 г. разразилась война и в России начались дискуссии о том, какую из враждующих сторон следует поддержать, раздался голос и князя Ухтомского. Решение Петербурга встать на сторону Китая было принято в следующем году в значительной степени по настоянию Сергея Витте, чьи планы экономического развития на Дальнем Востоке основывались на хороших отношениях с Пекином. Тем не менее идеи Ухтомского о русско-китайском совместном господстве совпадали с планами министра финансов. После успешного вмешательства в Симоносеки в России воцарилось радостное возбуждение в отношении ее будущего на Тихом океане, и заявления князя часто привлекали внимание других журналистов. Для обозревателей в Великобритании, Германии и Франции его статьи выражали официальную политику царя на Дальнем Востоке.

Через два года Петербург, захватив Порт-Артур и Дальний, тем самым отказался от союза с Пекином. Осенью 1897 г. русское общественное мнение было настроено решительно против такого шага, что говорит о том, насколько представление Ухтомского о тесной связи между двумя великими империями в Азии разделялось просвещенной общественностью. Договор об аренде Ляодунского полуострова в марте 1898 г. разрушил иллюзии Цинов насчет российской поддержки, однако симпатии в России к Срединному царству оставались сильны. Реакция на Боксерское восстание 1900 г. свидетельствовала об этом наиболее явно.

Даже Лев Толстой присоединился к хору. В статье «Не убий», опубликованной в августе 1900 г., он обрушился на германского кайзера — одного из наиболее ярых застрельщиков иностранной интервенции: Вильгельм II «скажет, что в Китае войска должны не брать в плен, а всех убивать, и его не сажают в смирительный дом, а кричат ура и плывут в Китай исполнять его предписание» ^{1068}. После того как западные войска захватили Пекин, Толстой выразил свое мнение в не опубликованном при его жизни «Письме к китайцу»: «Китайский народ, так много потерпевший от безнравственной, грубо эгоистической, корыстолюбивой жестокости европейских народов, до последнего времени на все совершаемые над ним насилия отвечал величественным и мудрым спокойствием… И спокойствие и терпение великого и могущественного китайского народа вызывало только всё большую и большую наглость европейских народов, как это всегда бывает с грубыми, эгоистическими людьми, живущими одной животной жизнью, каковы были европейцы, имевшие дело с Китаем» ^{1069}. В то же время Толстой ни в коем случае не был апологетом российской политики: Николай II тоже навлек на себя его критику за то, что устроил «ужасную по своей несправедливости, жестокости и несообразности с проектом мира, китайскую бойню…» ^{1070}.

Члены правительства также резко критиковали Запад. Внутренний отчет министерства иностранных дел за 1900 г. отмечал дурное влияние «западноевропейской культуры» на «китайский быт» ^{1071}. Один полковник Генерального штаба утверждал: «Основной причиной настоящих событий в Китае, получивших название “Восстания Большого Кулака”<…> является развитие капиталистического производства, которое в конечном результате привело к избытку продуктов для внутреннего потребления и к необходимости во внешних рынках» ^{1072}.

В брошюре, написанной для широкой публики плодовитым автором генералом Евгением Богдановичем, события излагались в духе Ухтомского ^{1073}. Богданович хорошо знал Ухтомского [170]. Кроме того, он был тесно связан со двором, и его сочинение, как и многие другие его публикации, можно считать официальной точкой зрения ^{1074}. По словам генерала, Николай тепло благодарил его за издание этого буклета ^{1075}.

Озаглавленное «Россия на Дальнем Востоке», сочинение описывает Боксерское восстание как взрыв народного гнева против разрушительного воздействия Запада. Жестокость, хотя и прискорбная, была понятна: Боксерское движение «вызвано глубокою и давнишнею ненавистью китайцев к европейцам, которые с тех самых пор, как насильственно, угрозами и войнами заставили Китай открыть для их торговли и промыслов китайские приморские города и некоторые более важные торговые пункты, бесцеремонно хозяйничали так, как у себя дома, относясь с полным неуважением к старым народным обычаям и верованиям китайцев». Особенно оскорбительными автор считал действия католических и протестантских миссионеров. И дело не только в том, что их высокомерное вмешательство в дела подданных китайского императора нарушало гражданский порядок. Их поступки вовсе не были вызваны искренней любовью к Богу. И одновременное проникновение в страну проповедников, торговли и опиума не было совпадением ^{1076}.