В окопах Донбасса. Крестный путь Новороссии

Поэтому я развернул флаг в поднятых над головой руках — и он заполоскался на ветру. Вот знакомый взгорбок — из окопа с ожесточённой радостью помахали нам трубами гранатомётов наши спецназовцы. Влетели в деревню, маневрируя между горелой бронетехникой, — пустое поле, по которому мы бегали с журналистами ещё вчера, уже сплошь покрылось чёрными тушами горелых машин.

Трудно передать бурное, исполненное хищного восторга ликование нашей пехоты, увидевшей свою броню. Рассредоточившиеся между дворами, они выбегали отовсюду, размахивали руками и оружием. Для них прибытие своей «брони», пусть даже столь хлипкой, как МТЛБ, и в единичном экземпляре, означало, что про них не забыли и что они окружены не полностью, сообщение с основными силами сохранено. Это давало надежду, что даже такой, тяжелейший и напряжённейший для наших ребят бой, не станет безнадёжным. Что подмога придёт, удастся выстоять и победить.

Среди подбежавших к нашей машине воинов выделялся один — в танковом комбинезоне. Как оказалось, они тут на двух танках находились с утра: носились вокруг села, жгли из орудий вражескую технику кошмарили укрофашистскую пехоту из пулемётов. Сейчас у них кончилось всё — солярка, патроны, снаряды, нет радиосвязи. Весьма решительно он нам сказал, что: «Сейчас прочие наши ребята как подойдут!»

В сдержанных, но всё же эмоциональных выражениях я ему ответил: «Ваши вон там на холме стоят — зассали идти сюда с нами!»

Танкист заметно обиделся и напрягся. С явным недоверием он сказал, что такого быть не может. Мы ему ответили: садись к нам, поехали. Весьма сердитый и полный недоверия, он ловко запрыгнул в нашу броняшку.

Тут подбежал командир казаков, бившихся там же. У него на всё подразделение не было ни одного шприц-тюбика обезболивающих. Памятую о наших «диких» горловских эмгэбэшниках, в уютном безопасном тылу шьющих на меня уголовное дело — прямо вот в данный момент времени, я несколько тюбиков дал, но выдернул из набедренной командирской сумки листик и тут же, под свист осколков, попросил написать расписку, что я их ему выдал. Нужно отдать должное командиру — он с завидным хладнокровием расписку написал, и даже не удивился тому, что я её попросил: видимо, у самого был опыт общения с тварями разной степени феноменальности из «проверяющих» структур. Особую пикантность ситуации придавало то, что обстрел резко усилился, железо и свинец прошивали воздух во всех направлениях. Все попрятались, и только мы, как два идиота, припав на колено, судорожно дописывали эту «расписку». Экипаж моего МТЛБ, позабыв о субординации, матерно призывал командира закончить заниматься бюрократической хернёй и занять своё место, чтобы они могли наконец смотаться. Вопли экипажа становились всё громче, по мере усиления обстрела и заполнения листа, и к моменту, когда я ставил дату внизу текста, стали перекрывать звук разрывов. В этот момент я остро позавидовал рядовым, на плечи которых не падает идиотизм разборок с мерзкими тыловыми крысами, только и занятыми интригами и поиском поводов к дискредитации тех, кто по-настоящему воюет.

Когда мы прилетели на холм обратно, мне даже не удалось ничего сказать «доблестным танкистам». Два «выдающихся солиста» нашего экипажа — Ангел и танкист из деревни — наперегонки принялись объяснять танкистам, какие они нехорошие люди что стоят здесь, пока наших там в деревне прессуют. Особенно отличился приехавший с нами их коллега. Он был глубоко уязвлён в лучших чувствах таким поведением своих боевых друзей — в решимости которых был только что настолько уверен. Потому он не только не стеснялся в выражениях (в разгар боя крайне редко кто стесняется), но и выражался настолько ёмко и убедительно, что я даже позавидовал. В крайне конкретных выражениях он объяснил им, насколько сильно они его разочаровали.

В итоге танкистам стало гораздо страшнее находиться на месте, чем атаковать: они всё-таки полезли в свои машины, напоследок, однако, договорившись, что мы на МТЛБ пойдём впереди.

Ну нам не привыкать. Вдох-выдох, с Богом! Опять грохот взрывов и густое облако дымов над Логвиново прыгнули нам навстречу.

На этот раз радость нашей пехоты стала ещё острее, когда следом за нами, грозно покачивая длиннющими стволами на полном ходу, к деревне подошли танки. Нужно отдать должное: теперь уже решившись, танкисты работали чётко — разделились на две группы и начали обходить деревню, расстреливая из орудий и пулемётов противника. Наша пехота, при виде такой активной поддержки, резко воспряла. Противник напротив, осознал, что «погода нелётная», и начал судорожно смываться. Мы быстренько загрузили раненых и на полной скорости понеслись в медпункт в Углегорске.

Закончился этот день «феерически-юмористическим» случаем. Когда мы прибыли в Углегорск на штаб, наш Красный сказал что-то не очень лестное про танкистов. Это услышал их комбат. Ему бы деликатно сделать вид, что он не расслышал, — а его перемкнуло, он уволок Красного разбираться к комбригу. Тем временем пришёл я. Как оказалось, пока меня не было, Красный в ярчайших тонах, с присущим ему самобытным красноречием охарактеризовал духовные, психологические, интеллектуальные, морально-волевые и боевые качества танкистов. Я обратил внимание на неестественно багровый цвет лица почти всех присутствующих: кое-кто от сдерживаемого гнева, остальные — от сдерживаемого хохота. Меня попросили сообщить, что там произошло. Я кратко сказал: «Танкисты не захотели идти в атаку — еле их вытолкали». Тут встал начальник штаба — глаза его сияли, усы топорщились от сдерживаемого хохота. Он мне пожал руку и даже более чем приветливо, вежливо сказал: «Благодарю вас, Юрий Юрьевич, можете идти отдыхать». Уже выйдя из дома, я услышал генеральский рёв, от которого завибрировали рамы в окнах, — генерал выражал своё отношение к комбату танкистов.

…Той ночью мы поехали в Горловку. Невзирая на запредельное утомление после нескольких суток боёв, невзирая на то, что на следующий день, ясное дело, будет ещё всё «ярче» и «активнее». Поехали совсем не потому, что хотели выспаться на диванах. Увы, причина была совсем другой.

Как мне сообщили бойцы моего подразделения, в это время находившиеся в расположении медицинской роты, сообщили, что моим отсутствием поспешили «продуктивно» воспользоваться горловские эмгэбэшники. Вместе с вышеупомянутым Мерко они припёрлись в подразделение, и мало того что запугивали военнослужащих — собирали их в отдельной комнате по одному и под угрозой расправы заставляли писать на меня обвинительные заключения под их диктовку. Там много чего фигурировало: похищения, пытки, убийства людей, торговля донорскими органами, но самое интересное — «создание незаконной разведывательно-медицинской роты». Потому пришлось в решающий момент боёв ехать и всю ночь писать всякий идиотизм — многочисленные отписки «не похищал, не убивал»… Оставим в стороне «моральный уровень» тех эмгэбэшников: сами, твари, упорно сидя в тылу, как могут мешают боевым действиям, нацеленным на защиту их же родной Горловки — в которой не только они, но их семьи и дети. Оставим в стороне «интеллектуальный уровень» предъявленных обвинений: например, позже у меня был разговор с одним из этих мутантов, так на мой вопрос:

— Как вы себе представляете разведывательно-медицинскую роту?

Последовал ответ:

— Не знаем, это вы же её придумали.

А на мой следующий вопрос:

— Где у меня на территории сотня вооружённых нигде не учтённых мужиков?

Последовал ответ:

— Неудача замысла не означает его отсутствия.

То есть чисто по Оруэллу: «мыслепреступление».

Но тут настал вопрос всерьёз задуматься о моральном облике и участии в процессе вышестоящего командования. Ясно было, что без поддержки нашего военного начальства они бы на такое ни в коем случае не решились. Тут очень кстати на ум пришли все эпизоды странного поведения нашего Соколова, который, вопреки всем нормам устава, не подписывал рапорта о неявке на воинскую службу Мерко, а также, как я выяснил тут же, вынужденно переключившись с военных задач на интриганскую гниль нашего штаба, втихаря от меня восстановил в моей роте на должности Шевцову. Картина стала складываться весьма определённая. По этому поводу закономерным образом думка мне приходила самая мрачная.