Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России

Общественная репутация — вот что здесь главное. Общественная репутация бывает неточной, но всегда содержит в себе определяющие черты личности.

Репутация Милорадовича как человека, которому можно предложить тайный союз для борьбы с несправедливостью, представление о нем как о "русском Баярде" — рыцаре без страха и упрека, вкупе с азартной авантюристичностью характера и безвыходностью положения, в которое загнал себя граф, — все это делает предлагаемую ситуацию альянса генерал-губернатора и умеренного крыла тайного общества вполне правдоподобной.

На рассвете этого дня за тысячи верст от столицы — в Тульчине, где располагался штаб 2-й армии, был арестован полковник Пестель. Дибич начал разгром Южного общества.

В Петербурге об этом знать, разумеется, не могли, но и там для вождей тайного общества день начался тревожно. Утром Рылеев оповестил своих соратников о встрече Ростовцева с Николаем и, стало быть, о том, что великий князь предупрежден о возможном мятеже. (Любопытно, что лица, которым Ростовцев непосредственно сообщил о своем поступке, на следствии о том молчали. Оболенский вспоминал Ростовцева исключительно как члена общества, которому он отдавал распоряжения, а в рылеевском деле имя Ростовцева вовсе не упоминается.) Как реагировали руководители заговора на акцию "благородного предателя", мы узнаём со слов Штейнгеля, Александра и Николая Бестужевых.

Штейнгель показывал: "…13 числа он (Рылеев. — Я. Г.) мне объявил, что Ростовцев предварил государя, и показал мне его черновое письмо и самый разговор его с государем, кои Ростовцев ему доставил, вероятно, для того, чтобы их остановить. Я спросил: "Что вы теперь думаете, неужели действовать?" — "Действовать непременно, — отвечал он, — Ростовцев всего, как видишь, не открыл, а мы сильны, и отлагать не должно"".

Странное впечатление производит этот диалог. В вопросе Штейнгеля — осторожная надежда, что все кончится мирным образом, в ответе Рылеева — бодрость и решимость, как будто акция Ростовцева пошла на пользу обществу. Он уверен, что Ростовцев не выдал ничего существенного.

Александр Бестужев пишет несколько иначе: "В тот же день я узнал, что он писал письмо к ныне царствующему императору. Сначала он обманул Оболенского, сказав, что будто бы Николай Павлович журил его за какие-то стихи, а потом отдал и письмо, но настоящее ли, мы сомневались, и это еще более придало нам решимости".

Николай Бестужев: "…Дошло до сведения нашего, что г. Ростовцев, имев прежде наше доверие, письменно отнесся к самому императору о существовании общества. Сие решило нас назначить во время присяги собрание на площади близ Сената". В другом месте: "…Внезапное известие, что общество уже обнаружено письмом г. Ростовцева к его высочеству Николаю Павловичу… решило нас поступить так, как то показало несчастное 14 декабря".

Очень все же странно. Почему о таком экстраординарном событии, как предательство доверенного члена тайного общества, друга одного из лидеров, наглухо молчат самые осведомленные лица? Оболенский демонстративно называет Ростовцева в ряду тех, кто никого не предавал и старался выполнить ответственные поручения, — называет не через двадцать лет, а через несколько дней или недель после восстания. И неужели Оболенский в своем христианском всепрощении дошел потом до такой благостности, что не только не упрекнул своего друга и сподвижника, подло воспользовавшегося его доверием, но и вступил с ним в дружескую переписку?

Почему Николай Бестужев противоречит Рылееву (в передаче Штейнгеля), говоря, что Ростовцев сообщил императору о "существовании общества"? Из двукратного утверждения о том Николая Бестужева явствует, что он не знал содержания письма Ростовцева, которым располагал Рылеев. А в воспоминаниях, созданных уже на поселении, получив сведения, наверно, от Оболенского, он пишет, что в письме Ростовцева "ничего не было упомянуто о существовании общества", то есть пишет ту правду, о которой прежде не знал. Почему?

Объяснение здесь может быть одно — Рылеев и Оболенский превратили неопределенное и даже дезинформирующее письмо Ростовцева в средство агитации за немедленное выступление, не ознакомив членов общества с документом, но представив его более опасным, чем он был на самом деле. Тот же Николай Бестужев говорит: "…он (Рылеев. — Я. Г.) объявил мне, что Ростовцев писал письмо к императору Николаю Павловичу… и что общество наше и заговор известен". Отсюда ясно, что Рылеев не показал Бестужеву письма, а пересказал его в соответствующем духе. Николай Бестужев четырежды возвращается к этой теме, — по-видимому, Рылеев наиболее подробно обсуждал ее именно с ним.

Все утро у Рылеева ушло на "ростовцевский сюжет". Он был у Трубецкого. Потом поехал к Николаю Бестужеву. Из следственных дел явствует, что Рылеев оповестил очень ограниченный круг людей. Николай Бестужев в воспоминаниях утверждает, что он посоветовал Рылееву действовать. Очевидно, Трубецкой держался такого же взгляда. Во всяком случае, акция Ростовцева лишь укрепила заговорщиков в намерении выступить в момент присяги.

О присяге стало известно в тот же день.

Николай Бестужев показывал: "Поутру 13 числа Рылеев приезжал к матушке моей поздравить ее с приездом из деревни (когда он и сообщил Бестужеву о Ростовцеве. — Я. Г.) и, взяв меня с собою, отвез к Торсону, откуда я едучи, встретился с Батеньковым и братом моим, едущими в коляске. Тут Батеньков объявил о известии, что цесаревич отказался и завтрашний день будет новая присяга, и мы все трое отправились к Рылееву". Однако в другом месте он сформулировал свое показание несколько по-иному: "Декабря 13, видевшись со Сперанским, Батеньков сказал… что Сперанский, возвратясь из Совета, объявил ему, что завтрашний день назначена присяга его величеству Николаю Павловичу и что цесаревич отказался совершенно". Но Государственный совет, на котором был Сперанский, заседал вечером, а встретился Николай Бестужев с Батеньковым и братом Александром в середине дня. Николай Бестужев явно перепутал две разные встречи с Батеньковым.

Тот факт, что о присяге вожди общества узнали днем, как мы увидим, подтверждается.

И встреча, о которой пишет Бестужев, была, и была она нерадостной…

День 13 декабря, как и предыдущий, прошел в неистовой деятельности по собиранию сил. План был ясен, но неясны те штыки и сабли, которые сделали бы его реальным. И на Бестужева возложили обязанность добиться от полковников Финляндского полка четкого ответа.

Настойчивость эта получила еще один мощный импульс — стало известно, что 14 декабря 2-й батальон финляндцев, которым командовал Моллер, будет нести караул во дворце и в присутственных местах вокруг дворца, в том числе возле Сената. Таким образом, в стучав согласия Моллера содействовать обществу резиденция Николая и всей августейшей фамилии и Сенат оказывались под контролем восставших без всякого штурма. Обладая в качестве начальника караулов большой властью, Моллер мог пропустить во дворец любую воинскую часть. И наоборот — воспрепятствовать проходу недружественных обществу войск.

Днем 13 декабря разыскивающий Моллера Николай Бестужев выяснил, что полковник находится у своего дяди — морского министра. Бестужев послал за ним, пригласив его к капитан-лейтенанту Торсону. "Он явился, — вспоминал Бестужев, — но уже не тот, с которым я говорил накануне. При первом вопросе о его намерениях он вспыхнул, сказал, что не намерен служить орудием и игрушкой в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах, и, не слушая наших убеждений, ушел".

Тулубьев, узнав о решении Моллера, тоже отказался.

Розен, явно со слов Бестужева, дополнил в своих записках этот важнейший эпизод живыми деталями: "…в этот самый день (14 декабря. — Я. Г.) занимал караулы во дворце, в Адмиралтействе, в Сенате, в присутственных местах 2-й батальон л. — гв. Финляндского полка под начальством полковника А. Ф. Моллера, старинного члена тайного общества; в его руках был дворец. Относительно Моллера я должен сказать, что накануне, 13 декабря, был у него Н. А. Бестужев, чтобы склонить его на содействие с батальоном; он положительно отказался и среди переговоров ударил по выдвинутому ящику письменного стола, ящик разбился. "Вот слово мое, — сказал он, — если дам его, то во что бы то ни стало сдержу его; но в этом деле — не вижу успеха и не хочу быть четвертованным"".