Фридрих Вильгельм I

Поведение короля-солдата в «деле Вольфа», его способность к обучению и внутренний переворот продиктованы, несомненно, чувством справедливости, издавна укоренившимся в душе этого человека и спрятанным за фасадом деспотизма и склонности к насилию. Однако между личным стремлением к справедливости и господством права в королевстве расстояние оставалось колоссальным. Термин «права человека» тогда еще не существовал; эти слова впервые были произнесены лишь через пятьдесят лет после смерти Фридриха Вильгельма. В первой половине XVIII века правосознание было слабо развито во всех странах. Лишь в узком кругу образованных людей сохранились представления об идеях великих философов и государственных мужей античности (как раз в это время их сочинения были открыты заново). Согласно их постулатам, под справедливостью подразумевалось господство закона, которому подчинялись и сильные мира сего в интересах общества. На один исторический миг, в эпоху Великой Крестьянской войны и Реформации, Мартин Лютер сумел даже возродить древние германские принципы справедливости. Но под гнетом церковного мракобесия, веками освящавшего рабскую покорность неизменно правым властям, о правах одиночек не могло быть и речи.

В последующие двести лет ситуация только обострялась. Во Франции, подававшей пример европейскому абсолютизму, народ подвергался настолько страшной эксплуатации, что эту страну уверенно можно было считать рабовладельческим государством: любой бедный там либо рано умирал, либо отправлялся в тюрьму. Каждый горожанин (о крестьянах и говорить не приходилось) мог быть схвачен на улице и лишен свободы на неопределенный срок — для этого стоило лишь заполнить формуляр. Такие формуляры, изготовленные типографским способом, сохранились. Вот их содержание: «Господин… направляю Вам это письмо с тем, чтобы приказать Вам доставить в мой замок Бастилию господина… и содержать его там до моих дальнейших указаний. Кроме того, молю Бога, дабы Он взял Вас, господин… под свою защиту. Подписано: …Людовик».

Во Франции господствовал беспросветный произвол. Но разве с другой стороны Ла-Манша, из Британии, не доносился призыв к свободе и справедливости? Разве в 1688–1689 гг. там не были приняты «Декларация о правах» и «Билль о правах»?

«Славная революция» в Англии в конечном счете привела лишь к жестокой, едва прикрытой диктатуре и к дальнейшему угнетению народа. Королевскую власть потеснила власть парламента: родовое дворянство и крупная лондонская буржуазия разделили власть в стране поровну. Эта «демократия» воплощала олигархию, власть немногих и богатых; из трех миллионов совершеннолетних жителей Британии лишь десять процентов имели право голоса. Места в парламенте продавались, хотя и не каждому, имевшему деньги. Специальные команды патрулировали улицы портовых городов и принуждали пойманных прохожих к службе на кораблях английского флота, где дисциплина поддерживалась с помощью кнута и виселицы. Английских матросов подвергали куда более страшным наказаниям, чем солдат прусской армии — при том, что в море вряд ли существовала опасность дезертирства.

Четыре пятых богатств Британии принадлежали 7000 аристократам. Рабочие жили хуже рабов античности; в условиях свободного товарно-денежного хозяйства их продавали вместе с мануфактурами. Один английский епископ заявил: «Законы нужны народу только для того, чтобы слушаться их!» В руках дворян находился весь государственный аппарат. Они избирались в судьи, и судьи всегда были землевладельцами. Британское правосудие всех повергало в отчаяние. Универсальным приговором судов была виселица: смертная казнь предусматривалась более чем за сто правонарушений. И сами казни в Британии были варварскими: государственным преступникам вырывали кишки; мертвые тела четвертовались.

Такой же или почти такой же была юстиция повсюду в Европе. Подданные короля, парламента или дворянских клик смиренно признавали в своих властителях высших судей, имеющих право произвольно распоряжаться их жизнями. И каждое воскресенье священники всех конфессий благословляли такое положение вещей и объясняли его «Божьим промыслом». Естественно, король-солдат, будучи абсолютистом до мозга костей, обращался с правосудием в своей стране как хотел. В принципе о разрухе в юридической сфере государства он знал очень хорошо. Еще будучи кронпринцем, Фридрих Вильгельм писал 10 марта 1710 г. министру фон Качу: «Неправый суд вопиет к небу. И если я не улучшу юстицию, вся ответственность за это ляжет на меня». Но выводы, сделанные Фридрихом Вильгельмом, ставшим королем, гласили: больше справедливости через усиление наказаний. (Его просвещенный сын Фридрих Великий позднее пошел по обратному пути: через смягчение наказаний — к более справедливому судопроизводству.) Нетерпеливый и гневливый Фридрих Вильгельм I повсюду являлся этаким берсеркером с занесенной дубиной и, несмотря на свои прогрессивные мысли, в реальности практиковал безграничный деспотизм. С одной стороны, в 1714 г. он запретил преследование ведьм и приказал снести все столбы, у которых сжигались «ведьмы». С другой — ужесточил наказания, прежде всего за воровство и за растраты, кто бы их ни совершил. Так, молодого человека, укравшего пару куропаток, приговорили к шести годам каторги с содержанием в цепях. А когда высокомерный Шлюбхут напомнил королю о своих дворянских привилегиях и предложил полностью возместить деньги, выданные на нужды переселенцев и растраченные им, взбешенный Фридрих Вильгельм выкрикнул: «Я не хочу твоих грязных денег!» — и велел его повесить.

Воровство и растраты он считал покушением на общее благо, кощунственным посягательством на основы общества и государства. Так же строго он карал за убийства, придерживаясь библейского принципа: кровопролитие может быть наказано лишь смертью. Один полковник, убивший на дуэли своего брата, пережил запоздалое раскаяние и обратился к королю с прошением о помиловании. Свою просьбу полковник изложил в форме псалма. Король ответил неумолимым двустишием:

Фридрих Вильгельм всегда ужесточал приговоры, вынесенные судом. Его чувство социальной справедливости шло рука об руку с его деспотизмом. По делу лейтенанта Катте мы знаем о королевском кредо: пусть лучше умрет человек, чем из мира уйдет правосудие.

Руководствуясь библейскими принципами, он обращался и с еврейским меньшинством. О расизме или социальном предубеждении короля по отношению к евреям говорить не приходится. Но евреи «убили Христа», а потому должны были еще и радоваться, что их присутствие терпят в Пруссии. Лично он против евреев ничего не имел. Банкир Мозес Леви Гомперт, ведавший поставками фуража в армию во время померанского похода, в 1717 г. получил титул придворного и военного комиссара, дающий право «носить шпагу». Через шесть лет король ограничил права евреев на торговлю подержанной мебелью и одеждой, а также издал декрет, запрещавший им взимать более двенадцати процентов при выдаче денег в рост. Еврейство, однако, эти распоряжения не выполняло, и в 1728 г. Фридрих Вильгельм постановил: еврейская община ежегодно будет платить 20 000 талеров берлинской рекрутенкассе или приюту для солдатских сирот в Потсдаме. Король чрезвычайно разгневался, узнав, что еврейский меняла Файт после своей смерти оставил долг в 100 000 талеров и взыскать их теперь не с кого. Он велел собрать всех берлинских евреев в синагогу, где главный раввин Яблонский должен был наложить на Файта проклятие по всем правилам. Впрочем, прихожан это не столько напугало, сколько рассмешило. В 1730 г. король-солдат издал «Генеральный привилегиум» — документ, наконец-то упорядочивавший правила пребывания евреев в Пруссии и гарантировавший им сносные условия существования. И в то же время он не отказывал себе в развлечениях, заставляя приверженцев иудаизма покупать кабанов, убитых им на охоте.

Между реальным отношением короля к правосудию и его намерениями в этой области зияла бездонная пропасть. Мы помним, как 4 марта 1713 г. он потребовал создать в Пруссии суд, способный вершить дела «чистыми руками» и быть «быстрым и беспристрастным, равным для людей бедных и для богатых, для знатных и для простых». Месяц спустя он впервые заговорил о создании Всеобщего свода законов, действительного для всех прусских земель, а 18 июня 1714 г. предложил юридическому факультету университета Галле прислать идеи по поводу «составления некоторых конституций к своду законов».