История альбигойцев и их времени. Книга первая.

Письмо Монфора равно как и ходатайство легатов имели свою долю успеха. Тот самый Роберт де-Мовуазен, который был послом воителя Юга, привез ему ответную грамоту папы. Иннокентий выказывал свою радость по поводу побед Монфора над еретиками и согласно желанию графа утверждал его в обладании завоеванными землями и городами; он обнадеживал его в борьбе с остатками еретичества и уверял, что он всегда найдет в нем совет и должную помощь.

Но помощью, в системе понятий Иннокентия III, чаще называлось моральное влиение на европейских государей, подчиненных его авторитету. И действительно, с этой целью он писал императору Оттону, котораго уверял, что за то добро, какое сделает тот на пользу Господа, Оттон "получит воздаяние в жизни настоящей и славу в будущей". О том же шла речь и в письме к королю арагонскому. Иннокентий не знал, что последний уже давно переменил свои убеждения, что из слуги Рима он готовился стать в ряды его врагов. К выгодам Монфора были сделаны указания лангедокскому духовенству. Местные власти должны были еще раз опросить еретиков и, если они откажутся перейти в католичестео, предать их светскому наказанию, т. е. конфискации имуществ, которое переписать на Монфора. Баронов, помогающих Монфору, он особо просил, не оставлять его до конца дела; он писал, что к Пасхе пришлет им помощь, а теперь пока пусть они примут издержки на себя. Консулам Арля, Авиньона, Сен-Жилля, Нима, Монпелье и Тарасконы, а также барону нарбоннскому со всеми гражданами, графам Форкалькье, Савойи, Женевы, Масона и Руссильона, новым циркуляром напоминалось об их обязанностях относительно католической веры. Но Иннокентий предупредил Монфора, что главные феодалы не лишаются своих владений; только явное отложение от Церкви и вооруженный образ действий противь нее подвергают их такому наказанию [3_63].

Все это были, к счастью, прежние бесконечные сделки. Мы должны признать, разбирая ход альбигойской войны с ее первого года, что, или Иннокентий не хотел прибегать к крайним мерам, или средневековая римская теократия из идеи никогда не переходила в область факта, или что у большинства католиков XIII столетие было достаточно человечности и снисходительности, чтобы не резать братьев ради веры.

Те неудачи, которые испытывал Симон, должны были сильно подействовать на его тщеславие; они привели его к совершению преступления, если уже весь его образ действий не был сам по себе великим преступлением.

Мы сейчас читали, насколько легаты ценили плен старого безьерского виконта. Раймонда-Роже содержали строго. Он сидел в тесной башне своего собственного дворца, что еще больше должно было мучить его все шестнадцать месяцев. Он не видел никого, кроме стражей. При условиях средневекового плена, трудно было выдержать такое заключение человеку, даже менее привыкшему к привольной роскоши провансальской аристократии. Есть достаточные подозрения, что тюремщики старались ускорить смерть виконта, если не прямым убийством, то иными мерами. Смерть его была необходима в интересах нового виконта, в интересах страшного для Прованса Монфора.

Католическое историки говорят, что Раймонд-Роже умер от дизентерии; они как-то боязливо проходят около тени человека, ненавистного им [3_64]. Все знали также, что перед смертью мнимый еретик принял Причастье из рук епископа каркассонского. Монфор, желая по возможности оправдать себя, велел выставить тело с открытым лицом в кафедральной церкви. Народ собирался толпами и молча плакал вокруг гробницы любимого государя. Торжественные похороны также не могли заглушить подозрений.

После Раймонда тулузского и виконта безьерского, граф де-Фуа составлял третье сильное лицо между феодалами Лангедока. По необходимости, он покорился Монфору и даже заключил с ним союз, но при первых неудачах ненавистного француза изменил ему [3_65]. Монфор понимал, что положение его самое непрочное. Его армия вынужденно обессиливала себя сама. По взятии какого-либо замка приходилось оставлять в нем гарнизон, но завтра нельзя было ручаться, что этот гарнизон не будет вырезань или изгнан. При приближении Симона некоторые местности покорялись, но, уходя, он всегда оставлял в тылу у себя опасных врагов.

Однажды, в январе 1210 года, возвращаясь из экспедиции в свой лагерь под Каркассоном, он не нашел и следов своих сооружений: машины были сожжены, склады уничтожены, здания разрушены, караулы перерезаны. В его отсутствие восстали окрестные жители, вооружились и отомстили за свои страдания; тут, вместе с религиозной ненавистью, в равной степени действовала и патриотическая.

В негодовании Монфор хотел выместить свой гнев на тулузцах. Он потребовал, чтобы столица выслала в его лагерь людей и денег. Муниципалитет отказал. Действовать силой Монфор не решался; папские распоряжения в этом отношении стесняли его. Легаты, проживавшие в Тулузе, тогда только что сняли отлучение; убеждения Фулькона, державшаго, как знаем, сторону крестоносцев, также не привели ни к чему. Монфору оставалось скрыть свою обиду. Если бы он имел дело с каким-нибудь замком, то конечно поступил бы не так.

Кинувшись на городок Бром после тулузского поражения, он в три дня овладел им, без всяких машин. Первым делом он ослепил более 100 человек, которым в добавок были обрезаны носы; один глаз нарочно был не внолне поврежден, чтобы, изуродованные, они могли вести своих остальных товарищей в Кабарет. Достойно внимания то оправдание поступков Монфора, к какому прибегает по этому поводу его католический историк.

"Граф поступил так не потому, чтобы нанесение таких уродств (talis detruncatio membrorum), ему доставляло удовольствие, но оттого, что противники его, сами первые прибегая к тому, умерщвляли и резали в куски всех наших, которые попадались к ним, точно жестокосердые палачи (историческое беспристрастие должно подтвердить справедливость этих слов). И действительно, падая в яму, которую еретики сами себе выкопали (Пс. VII), они иногда пили из той чаши, которую слишком часто предлагали другим, что не было несправедливо. Что же касается до благородного графа, то он никогда не предавался никаким жестокостям, никаким истязаниям, ибо он был самый кроткий из людей (omnium siqmdem mitissimus erat)" [3_66].

Если есть правда в первой половине этой заметки, если действительно лангедокцы, гонимые иноверцами и чужеземцами, в пылу борьбы, слабейшие, не пренебрегали никакими средствами и весьма часто, как увидим, не уступали в жестокости и свирепости крестоносцам, то только особым складом взглядов и односторонностью Петра Сернейского можно объяснить наивный панегрик его предводителю крестоцосцев.

Но подходило лето, а с ним могли прибыть новые отряды северян. При таких условиях местные феодалы не могли уже рассчитывать на счастливый исход своей обороны. Тогда все их усилия были направлены на поиск надежного союзника. Преследуемые Римом, они не могли найти сочувствия и поддержки у европейских государей. Взоры их могли остановиться разве только на короле арагонском. Кстати, дон Педро был тогда в Лангедоке; он возвращался из Прованса. [A_142] Вассалы графа тулузского, его родственника, надеялись найти в нем если не защитника, то ходатая. По этому поводу в Монреале, у сеньора Амори собрались бароны Кабарета и Терма. Они отправились в качестве лангедокской депутации навстречу королю. Они просили его принять их под свою защиту, добровольно подчиняясь ему в качестве вассалов, очевидно отстраняя тем законного сузерена своего, короля французского. Казалось бы, не было ничего проще, как просить защиты у последнего. Филипп был во всяком случае сильнее и влиательнее арагонского государя; он уже проявил самостоятельность, непокорность в борьбе с Римом по делу Ингебурги, тогда как Педро не нашел другого выхода, кроме полурабской покорности. И теперь, сойдясь с Филиппом теснее, он мог рассчитывать на его решительную поддержку.