Краткий курс по русской истории

Эта музыка наводила тоску на иностранцев; по словам Корба, она скорее могла навеять уныние, нежели возбудить воинственное одушевление. За музыкантами идет несколько тысяч стрельцов, одетых в красное платье, с белою горностаевою опушкой, по 5 в ряд; за ними ведут коней большого воеводы, в богатом убранстве; седла на них покрыты леопардовыми кожами и рысьими мехами. Наконец за конями едет большой воевода, в сопровождении военных советников из служилых московских людей и иностранцев, за которыми следует толпою большой полк; направо от него идет правый, налево – левый полк. Шествие замыкает огромный обоз; все кричат как бешеные, едут без всякаго порядка, обгоняя друг друга и поднимая такой крик, что слабый и малодушный неприятель от него одного обратился бы в бегство. [128]

«Если бы русский ратник, говорит Флетчер, с такою же твердостью исполнял те или другия предприятия, с какою он переносит нужду и труд, или столько же был бы способен и навычен к войне, сколько равнодушен к своему помещению и пище, то далеко превзошел бы наших солдат, тогда как теперь много уступает им в храбрости и в самом исполнении военных обязанностей».

Такой нелестный переход делает иностранец от удивления перед суровостью и терпением, с которым московский ратник переносил неудобства и лишения всякаго рода, к его военному искусству. Контарини замечает, что у московскаго государя довольно ратных людей, но большею частию они никуда не годны. Некоторые иностранцы удивляются физической силе московских ратников; Гваньини советует осторожно схватываться с ними в сражении, чтоб не попасть к ним в руки, из которых, благодаря их необыкновенно крепким мускулам, трудно вырваться. Москвитянин, говорит Гваньини, один без всякаго оружия смело выходит на дикаго медведя и, схватив его за уши, таскает до тех пор, пока тот в изнеможеньи не повалится на землю. Михалон говорит, что Москвитяне превосходят Литовцев деятельностию и храбростию; у них не было также недостатка и в преданности своему делу, в особенности к самопожертвованию. Стефан Баторий разсказывал Поссевину, что в литовских крепостях находили московских ратников, которые, едва дыша от утомления и голода, еще оборонялись от осаждающих, чтобы до конца не нарушить верности своему государю: «этим только и берут они», добавляет от себя Поссевин. Поэтому московское войско действовало хорошо в тех случаях, которые требовали означенных качеств, где самая обстановка заставляла брать терпением и упорством. Оно редко брало города приступом, но предпочитало вынуждать их к сдаче продолжительною осадой, моря осажденных голодом или стараясь склонить их к измене, зато оно отлично отстаивало города, обнаруживая здесь удивительную деятельность и стойкость. Но по общему мнению, московское войско оказывалось несостоятельным, где требовалось искусство, где обстановка дела не поддерживала твердости и не отрезывала путей к отступлению. По сознанию самих иностранцев, Московское государство, благодаря своей артиллерии, какая бы она ни была, стояло в военном отношении гораздо выше восточных своих соседей. Стефан Баторий, по свидетельству Поссевина, именно тем и объяснял успехи Иоанна IV на востоке, что его войска действовали против Татар с артиллерией, незнакомой последним, и лучше их владели оружием. [129] Но в каком отношении стояли Татары к Москвитянам в деле военнаго искусства, в таком отношении находились сами Москвитяне к западным своим соседям. Открытый бой с Поляками и Литовцами в чистом поле, говорит Гваньини, очень редко удается московскому войску, и оно редко вступает с ними в такой бой, потому что не имеет тех качеств, которыми враги обыкновенно побеждают его, не имеет ловкости и стойкости, не умеет драться и владеть оружием по правилам искусства. Подобно всем восточным ополчениям, состоящим преимущественно из конницы, оно, за недостатком искусства, старалось брать более количеством и силою перваго натиска, нежели стойкостию и строгим порядком в действии. Вступая в бой, оно двигалось нестройною, широко растянутою толпой, сохраняя только деление по полкам. При наступлении, музыканты, которых всегда в нем было множество, все вдруг начинали играть на своих трубах и сурнах, поднимая странный, дикий шум, невыносимый для непривычнаго уха. К этому присоединялся при самой атаке оглушительный крик, который поднимало все войско разом. В сражении прежде всего пускали стрелы, потом брались за мечи – хвастливо размахивая ими над головами прежде, чем доходили до ударов.

Первый натиск старались произвести как можно стремительнее и сильнее, но не выдерживали долгой схватки, как будто говоря врагам, по замечанию Герберштейна: «бегите, или мы побежим». Зная это свойство московских ратников и их мускульную силу, западные враги их остерегались вступать с ними прямо в рукопашный бой, но старались стойкостью и изворотливостью выдержать первый напор и потом обратить их в бегство. Со своей стороны, московския войска, с большею твердостью сражаясь издали, нежели вблизи, больше всего старались обойти неприятеля и напасть на него с тыла. Первое нападение делала обыкновенно конница, а пехоту помещали в засаде, откуда она могла бы произвести неожиданный и наиболее удачный натиск на неприятеля. Это иногда удавалось московскому войску. Засада решила дело в его пользу в Ведрошском сражении. Но, с другой стороны, привычкой открывать бой стремительным нападением и недостатком стойкости в дальнейшем действии также ловко пользовались иногда и западные неприятели Москвитян, как было, напр., при Орше в 1514 году.

Вообще в XVI в. все резче и резче обнаруживалось разстояние, на которое Москва отстала в военном искусстве даже от Литвы, не говоря уже о других западных государствах.

Польское войско было в Москве на лучшем счету, по словам Флетчера. Герберштейн, а за ним Флетчер делают следующее любопытное сравнение московскаго ратника с турецким и татарским: «Русский ратник, если он уже раз начал отступать, все свое спасение полагает в скором бегстве, а если взят неприятелем, то не защищается и не молит о пощаде, зная, что должен умереть. Турок, потеряв надежду спастись бегством, начинает умолять о жизни, бросает оружие, поднимает руки вверх, как бы дозволяя связать себя, надеясь, что его оставят в живых, если он согласится быть рабом неприятеля. Татарин охотнее соглашается умереть, нежели уступить неприятелю, и свергнутый с коня, обороняется до последняго издыхания зубами, руками и ногами, чем только может. [130]

Если войско одерживало победу, брало город, царь посылал ратным людям награды. Для воевод и других начальных людей обыкновенной наградой была золотая деньга овальной формы; простым ратникам раздавали серебряныя такой же формы медали.

Несмотря на перемены, происшедшия в устройстве русскаго войска в XVII в., тактика до конца века оставалась прежняя: бой открывали стремительным натиском, но, встретив отпор, также неудержимо обращались в бегство; изменился только порядок нападения. Пехоту, вооруженную бердышами, как главный оплот войска, стали выставлять вперед. Иностранцы выгодно отзываются о московской пехоте: под управлением мужественнаго вождя, она дралась необыкновенно хорошо, соблюдая приемы правильнаго боя, если у нея была какая-нибудь опора, ров или ограда из обозных телег. Зато о коннице, состоявшей из служилых людей и их дворовых слуг, иностранцы самаго дурного мнения: она билась гораздо хуже пехоты; сделав залп и видя, что неприятель не дрогнул, она быстро обращалась в бегство, оставляя пехоту без поддержки.

Вообще служилые люди Московскаго государства, по самому рождению призванные быть воинами, по отзывам наблюдателей, сильно страдали недостатком мужества и военной чести. Они не считали предосудительным, пользуясь продажностью московских дьяков, дорогой ценой откупаться от похода или даже, в случае возможности, убегать домой из лагеря.