Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 19

Конечно, земская школа, если бы она была создана по российскому образцу, потребовала бы прилива новых учительских кадров и преподавание в ней и родного, и государственного языка было бы поставлено лучше. Кроме того, привнесение в учебный процесс опыта российских преподавателей явилось бы одним из факторов повышения общеобразовательного уровня эстонских и латышских крестьян, сломало бы остзейские рамки их самовосприятия и способствовало бы сближению прибалтийской окраины с Россией. Поэтому немецкие культуртрегеры не допустили в Прибалтийский край ни земскую реформу, ни земскую школу.

Вместе с тем необходимость хорошего владения государственным языком всё же осознавалась прибалтийским крестьянством, как православным, так и лютеранским. До 1860 г. русский язык преподавался лишь в шести приходских школах Лифляндии. В 1866 г. в ответ на крестьянские петиции, поддержанные представителями русофильского крыла эстонской интеллигенции (в частности, К.Р. Якобсоном) и содержавшие просьбу ввести русский язык в программу сельской школы, министерство внутренних дел выступило с распоряжением, согласно которому крестьянские общества при желании и наличии необходимых условий могут начать преподавание русского языка в сельских школах. Стремление к изучению русского языка объяснялось не только поддержкой унификаторских мер правительства, постепенно разрушавших особый остзейский порядок, но и чисто прагматическими мотивами, определявшимися включённостью прибалтийских губерний в общероссийский товарообмен, а также переселенческим движением крестьян во внутренние губернии России. Поскольку качество преподавания русского языка в большинстве лютеранских школ было крайне низким (чаще всего сводилось к заучиванию букв, чтению простых слов и в лучшем случае к попыткам научить письму по-русски ^{235}, эстонские крестьяне, в том числе и лютеранского вероисповедания, стремились отдать своих детей в православные школы, в особенности если они были хорошо обустроены и русский преподавался уже с 1-го класса, а не с 3-го ^{236}. Таким образом, коренное крестьянское население, в отличие от своих немецких господ, вовсе не сопротивлялось так называемой «русификации», а руководствовалось той пользой, которую можно было извлечь из знания государственного языка, независимо от вероисповедания. Ведь в Советском Союзе, а затем и в России родители поступали точно так же, как и те эстонские крестьяне, когда отдавали своих детей в школы с преподаванием на английском, немецком, французском и других языках. И это не являлось и не является угрозой национальной самобытности, но расширяет кругозор ребёнка и возможности выбора профессии в будущем. Приобщение к государственному языку в сельской школе открывало путь в среднюю школу, а затем и в университеты, которые при Александре III были также подчинены общей цели осуществлявшихся преобразований: созданию условий для обретения Россией покоя и уверенности.

Ещё в 1884 г. был принят новый университетский устав, ликвидировавший автономию университетов, точнее, их обособленность от государства. Дело в том, что университеты, существуя на государственные средства, превращались в центры антиправительственной агитации [65]. Особые нарекания вызывал Дерптский университет. В русской прессе, защищавшей национально-государственные интересы России в Прибалтийском крае, он назывался оплотом враждебности к России. Озвучивались требования даже его закрытия. В 1889 г., т.е. через пять лет после внутрироссийской реформы организации высшего образования, Дерптский университет также потерял свою автономию: ректор, деканы и профессора теперь не избирались, а назначались министерством народного просвещения. В 1890 г. 37 профессоров выразили готовность вести занятия на государственном языке, который стал языком преподавания. В 1892 г. все факультеты перешли на русский язык, за исключением теологического. В результате произошедших перемен снизилось число немецких студентов, зато выросла доля эстонцев, латышей и особенно русских и евреев. Так, в 1916 г. русские составляли четверть студентов, на втором месте шли евреи (22,6%), затем немцы (15,7%), эстонцы (14,5%), поляки (6,8%) и латыши (6,3%) ^{237}. В 1893 г. Дерпт был переименован в Юрьев, а Дерптский университет — в императорский Юрьевский университет. Знание русского (и немецкого) языков раздвинуло для представителей эстонских и латышских элит границы остзейских провинций и открыло возможности профессионального и социального подъёма на всей обширной территории империи. И этим они сумели успешно воспользоваться.

При Александре III стали возможны такие губернаторы, как князь Сергей Владимирович Шаховской в Эстляндии и Михаил Александрович Зиновьев в Лифляндии. Однако и здесь проявилась половинчатая политика центральной власти. Оба губернатора отстаивали русские интересы в Прибалтике, но каждый — со своих позиций. Шаховской принадлежал к кругу убеждённых славянофилов и стремился к объединению Прибалтийского края с империей не только в формально-административном, но и духовно-нравственном смысле, что предполагало опору на русофильскую эстонскую интеллигенцию, а через неё — и на народ, стремившийся к равноправию с немцами. Зиновьев был западником и считал, что правительству следует опираться в крае на консервативные дворянские элементы. Руководствуясь обширной программой по реализации политики Александра III на балтийском направлении, он, в случае обострения отношений с немецкой оппозицией, был всё же готов пойти на уступки там, где ему казалось это возможным. Шаховской же полностью исключал для себя как представителя государственной власти всякую торговлю с местным немецким элементом и настаивал на обязательности исполнения требований правительства. Видя, как немцы искусно и ловко опутали Зиновьева, этого, несомненно, русского и честного человека, Шаховской констатировал, что политика уступок в крае облегчает прибалтийским немцам борьбу с правительственными мероприятиями, и правительство в таком случае оказывается в заговоре против самого себя ^{238}.

Сам же Шаховской в период своего губернаторства в Эстляндии, прерванного скоропостижной смертью, выступил убеждённым борцом за утверждение православно-русских начал в крае и ни на шаг не отступил там, где спасовали его многие предшественники. За самоотверженную службу на благо России и противопоставление многовековому немецкому влиянию в крае решительных мер по сдерживанию процесса онемечивания этого стратегически важного региона прибалтийско-немецкие историки приклеили к его личности ярлыки «русификатора» и «русского шовиниста». Такие негативные оценки деятельности Шаховского были верноподданнически подхвачены «можжевеловыми немцами» из числа расколовшейся эстонской национальной интеллигенции, перекочевали в обличительную литературу революционной социал-демократии, боровшейся с подачи Ленина с «великодержавным русским шовинизмом» так же непримиримо, как и с самодержавием, а затем утвердились и в советской исторической литературе и, конечно, в современной эстонской историографии, в том числе и русскоязычной.

Чем же так не угодил князь Шаховской своим немецким, советским и эстонским критикам?

Будучи не только убеждённым христианином, но и дальновидным администратором, он выступил радетелем православия в Эстляндии ^{239}, ибо в присоединении местного населения к православию, в котором национальность сглаживается или вовсе исчезает, видел важнейшую предпосылку объединения Прибалтийского края с Россией и снятия так называемого остзейского вопроса. Эту позицию он неоднократно отстаивал в своих письмах 1886–1887 гг. к высшим государственным чиновникам. Обращаясь к обер-прокурору Святейшего Синода К.П. Победоносцеву, Шаховской так аргументировал свой подход, сложившийся в чёткое убеждение: «Суть дела заключается в уничтожении единственной политической связи между иноплеменными здешними господами и их рабами, заключающейся в общности религии. Ни для кого не секрет, что в здешнем крае протестантство есть политическое орудие, и притом весьма сильное, в руках балтов, преследующих в этом крае свои идеалы и цели, противоположные целям правительства… Протестантство продолжает быть чуждым природе населения, не удовлетворяет его духовной жажды, чем и объясняется лёгкость перехода крестьян не только в православие, но и в сектантство… Эсты и латыши могут стать русским людям близкими, считаться своими и действительно объединиться с великой русской семьёй, скорее всего сделавшись православными. Посему в основу объединительной политики должно быть прямо и откровенно поставлено православие. С падением протестантства падёт и так называемый остзейский вопрос» ^{240}.