Орлы императрицы

Поблизости от Юрьева монастыря под Новгородом Великим графиня купила у помещика В. Семеновского за 75 000 рублей небольшую усадьбу и построила дом на том месте, где, по преданию, некогда стоял древний монастырь Святого Пантелеймона. Здесь она решила провести остаток жизни.

В главный собор Юрьева монастыря — Георгиевский, после смерти дядюшки Владимира, были перевезены по ее ходатайству останки Алексея, Григория и Федора Орловых, что позволило ей ежедневно молиться у гроба отца.

Архимандрит Фотий

Петр Спасский, получивший при пострижении имя Фотия, сын сельского дьячка Новгородской епархии, окончил в 1814 г. семинарию, после чего служил учителем Закона Божьего во 2-м Кадетском корпусе. Жил он «жизнью истинного отшельника, преисполненной всех возможных лишений для самого себя и щедрых деяний бедным новгородским монастырям и церквам, равно как множеству частных лиц».

Религиозные взгляды Фотия не совпадали с мировоззрениями многих влиятельных духовных личностей и направлялись в первую очередь против масонов, «верующих в антихриста, диавола и сатану».

Не скрывая своих мыслей, Фотий «возвысил вопль свой, яко трубу», и за проповедь, провозглашенную в апреле 1820 г. против мистиков, был удален из Петербурга, получив назначение игуменом Новгородского Деревяницкого монастыря. Буквально через несколько дней графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская убедила его стать ее духовником и на пожертвованные тут же средства помогла ему благоустроить «самый разоренный» его монастырь. Затем Фотия перевели в Сковородский монастырь с возведением в сан архимандрита. Все новгородские монастыри стали получать от него щедрые пособия. Несмотря на это, его почти ненавидели, называли иезуитом, «тонким пронырой, а когда дело шло о доказательствах, их ни у кого не было».

М. Корф сообщает о нем следующее: «Я познакомился с ним лично летом 1830 г., быв с матушкой в Новгороде на богомолье. Прием его всем и каждому был приемом высокомерного прелата, гордого своим саном, а может быть и своим богатством; но зато и принимаемы были все равно: и женщин, и мужчин, без разбора званий, он приветствовал простым „ты“. Не от этого ли и не жаловали его наши магнаты? Но сквозь эту грубую оболочку просвечивали искры светлого ума, поэзии, даже чего-то гениального. Те полчаса, которые я с ним провел, оставили во мне глубокое впечатление» [35, 586]. Однажды навестил Фотия государь в его монастыре. Он вышел без должного облачения и протянул руку для целования. Государь обернулся к провожавшему его графу Бенкендорфу и сказал по-французски: «Подтвердите, что я умею владеть собой», — потом поцеловал протянутую ему руку и пошел осматривать монастырь.

Но на другой день велено было вытребовать Фотия в Петербург и здесь научить его, каким образом должно встречать императора. Его тогда «продержали в Александро-Невской лавре три недели и сказывают, что, кроме смертельной раны, нанесенной его самолюбию, этот урок и разрешение возвратиться в свою обитель стоили ему до 30 000 рублей ассигнациями». Источником оплаты штрафа, очевидно, являлись богатства графини Анны. Еще более грубо обошелся он с М. Сперанским.

Несмотря на давнее оскорбление, в феврале 1838 г., государь, узнав о тяжкой болезни Фотия, «явил заносчивому архимандриту особенный знак внимания, тотчас отправил к нему из Петербурга лейб-медика Маркуса, на руках которого он и умер» [35].

Вскоре после знакомства с Анной Орловой-Чесменской Фотий посещал Александра I несколько раз, но смерть благоволившего ему государя изменила отношение к нему в худшую сторону и он вынужден был безвыездно пребывать в Юрьевом монастыре, занимаясь его украшением и обогащением, чему неизменно способствовала графиня Анна. Сам же архимандрит вел аскетический образ жизни, расстраивая свое и без того слабое здоровье. Вероятно, встречи в Петербурге были организованы графиней Анной, называвшей своего духовника «златоустом и великим угодником Божьим», которой он внушил «слепое, рабское повиновение». В результате этих встреч Фотий получил драгоценный крест и место настоятеля первоклассного Юрьева монастыря.

Знакомство Фотия с «Девицей Анной», как он называл ее впоследствии, произошло в 1820 г. Поначалу он чурался чрезмерного богатства графини, опасаясь его развращающего воздействия, Анну же прельщало бескорыстие монаха, которое, как ей казалось, являлось верным признаком беззаветного служения Богу.

Фотий посетил графиню в Москве. По оставленным им запискам, дом графини найти было непросто, монаху пришлось расспрашивать ночных сторожей где Донской монастырь и как подъехать к дому графини Анны, а добравшись наконец до места, Фотий долго изумлялся роскоши дворца «яко царского», величию кованой ограды с многими украшениями.

Анна отвела гостю уединенную комнату в верхних покоях дворца, там уготовлена была и постель, поставлены иконы, светильник с елеем «и все потребное», показавшееся ему «раем земным».

Осматривая дворец и его окружение, Фотий высказал явное неодобрение множеством художественных ценностей, представлявших собой, по его мнению, «идольские мерзости», подлежащие уничтожению. «Мерзости», однако, являлись весьма редкими по изяществу миниатюрными группами или одиночными скульптурными фигурами мужчин, женщин (в том числе и обнаженных) и зверей. Изделия эти были, вероятно, собраны Алексеем Орловым-Чесменским во время его пребывания за границей; их было такое множество, что, кажется, не было в огромном дворце комнаты без настольного украшения. Видел Фотий также «в разных местах мраморные идолы в саду и близ дома во дворце у дщери…». Комнатные вещицы изготовлены были в основном из серебра с использованием драгоценных камней и жемчуга.

И вот вся эта драгоценная коллекция, пережившая нашествие Наполеона, по велению Фотия была «извержена», а попросту рассеяна или изуродована. Драгоценные камни и жемчуг выламывались из оправы для использования в качестве украшений церквей, после чего сами предметы распродавались по ничтожным ценам. Бывший в то время в Москве итальянец Негри вспоминал, что «вдруг, в течение трех дней, полил целый дождь самых драгоценных и художественных произведений из дома графини Анны Алексеевны и наводнил лавки торговцев подобными предметами. Отдавали их за бесценок, среди них были и картины, мраморные изваяния и художественные редкости с вынутыми из них камнями, потерявшие вследствие этого свою ценность».

После знакомства Фотия с содержимым Нескучного дворца у него сложилось непримиримое отношение к памяти отца графини. Кроме «мерзостей» и масонских безделушек среди бесчисленных предметов, заполнявших помещения, оказалось кое-что из церковной утвари, о чем говорит в своих многочисленных записках и мемуарах историк граф С. Д. Шереметев: «Он [Фотий] вселил в нее [Анну] убеждение в греховности самых дорогих для нее людей — отца и дяди, с сознанием необходимости их отмолить, главным образом, за участие в отобрании церковных имуществ… Однажды он заметил надетую на ней брошку, изображающую камей высокого качества, но предосудительного содержания. Он вырвал у нее этот камей и, бросив на пол, стал неистово топтать его ногами…» (камея — резной камень с выпуклым изображением). «Под неотразимым влиянием Фотия графиня Анна Алексеевна не только замаливала греховность отцовскую, но и свою собственную…». Графиня щедро одарила своего духовника за очищение, избавившись от «идольских предметов», ему была поднесена митра «вся жемчужная и бриллиантовая с гранатами и с надписью на златой дщице [дощечке]: за ревность и одоление в 1822 лето масонских скопищ нечестивых… и более ста тысящ сия митра стоит». Судя по всему, Анна Алексеевна полностью подчинялась Фотию, и тот безраздельно ею верховодил. Злые языки, конечно же, приписывали им интимную связь. По вызову императора Фотий ездил «во дворец на конях Девицы Анны».

Дальнейшая жизнь графини протекала в отрешении от светских развлечений, в непрестанных молитвах и пожертвованиях: «…с трех часов пополуночи колокол звал уже ее из любимого ее уединения к утрене в монастырь; там проходя неутомимо все долгие бдения, посвящая промежуток службы на духовное чтение в келии безмолвствующего архимандрита, и почти не вкушая пищи, она, только после вечернего правила, поздно возвращалась в свое жилище близ монастыря, чтобы на следующее утро начать опять столь же трудный подвиг». В одном из писем графиня Анна называет свою «Пустынь» «раем земным». И так год за годом проходил в молитвах и подаяниях, свершаемых на деньги, вырученные от распродажи неиссякаемого наследства. Один только действующий Хреновский конский завод приносил огромную прибыль. Табуны лошадей с конских заводов графини продавались с аукционов в Москве, раздаривались знакомым.