Между страхом и восхищением. «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

Возвышение. Вождь лиги

Главным на повестке дня было все-таки военное подавление восстания спартаковцев: «9 января, в 10 часов утра, в аудитории Максимум Берлинского университета состоялся студенческий антибольшевистский митинг. Зал переполнен. Студентов больше тысячи. Многие… в солдатской форме. Я произнес зажигательную речь против “Спартака” и призвал студентов к оружию. Все записались в добровольческие корпуса» ^{664}.

Сразу же после этого Штадтлер поспешил к только что назначенному верховному главнокомандующему, социал-демократу Густаву Носке, чтобы умолить его задушить восстание в зародыше с помощью воинских частей извне. Но на этом нельзя останавливаться: «“Зачистка” Берлина от “Спартака” должна выдвинуться как первый решительный поступок в центр широкомасштабной германо-социалистической реформистской политики… Он [Носке] должен… сразу же после завоевания Берлина торжественно отречься от своей партии и воплотить национальную и социальную солидарность немецкого народа в независимом диктаторском государственном руководстве. Против своей собственной партии и против всей партийной системы!» ^{665} Носке, как пишет Штадтлер в своих воспоминаниях, спокойно выслушал его соображения и сказал: «Вы возлагаете на меня огромную задачу. Я подумаю». В действительности в эти дни с различных сторон раздавались — тщетные — призывы к Носке, чтобы тот объявил себя диктатором. «На следующий день, 10 января, войска в Далеме [119] получили от Носке приказ войти в Берлин» ^{666}.

Штадтлер чувствовал, что его занесло высоко. Ибо как раз 10 января он был приглашен в качестве докладчика на срочно созванное Гельферихом и директором Манкевичем из «Дойче банк» совещание крупных промышленников, банкиров и торговых магнатов, на котором в очередной раз говорил о «большевизме как мировой опасности». Присутствовало около пятидесяти человек, в том числе практически все имевшие в германской экономике статус и имя: Гуго Стиннес, Эрнст Борзиг, Альберт Фёгелер, Феликс Дейч, Карл Фридрих фон Сименс и др. Штадтлер яркими красками обрисовал перед публикой призрак большевизма, вкладывая свои идеи корпоративного социализма в принятую со времен войны и адекватную форму «трудового сообщества» промышленности и рабочих.

Его требование «немедленного и всеохватного действия» было понято. В углу за спиной Штадтлера поднялся невысокий мужчина: «На коренастом, крепко сбитом туловище сидела энергичная, мощная голова, поблескивали чудесные, я бы сказал, странно темные глаза… Это был Гуго Стиннес. Обращаясь в таинственную тишину зала, он, используя минимум ораторских средств, но очень ясно и отчетливо заявил: “Я считаю, что после этого доклада всякая дискуссия излишня… Если германский мир промышленности, торговли и банков не желает и не способен выложить для предотвращения продемонстрированной здесь опасности страховую премию в 500 миллионов марок, то он не достоин называться германской экономикой. Я предлагаю закрыть совещание и прошу господ Манкевича, Борзига, Сименса, Дейча и т. д. (он назвал примерно восемь фамилий) перейти со мной в соседнюю комнату, чтобы мы немедленно могли составить себе ясное представление о характере ситуации”» ^{667}.

Штадтлер воспринял это, вполне справедливо, как поднятие на щит. Правда, деньги не были предоставлены в его единоличное распоряжение, а потекли другим организациям — например, конкурирующему «Объединению по борьбе с большевизмом», «гражданским советам» с их «местным гражданским ополчением», а также вербовочным конторам добровольческих корпусов. Но как руководитель «Генерального секретариата», название которого уточнялось теперь добавлением — «Бюро доктора Штадтлера», он занимал бесспорно ключевую позицию. Сразу после совещания, на фоне нарастающих боев в Берлине и других городах, он опубликовал тогда призыв к образованию «Антибольшевистской лиги»: «Мы призываем поэтому к созданию лиги, которая, гарантируя полную самостоятельность всем существующим партийным организациям, сословным группам и всем уже имеющимся антибольшевистским союзам, объединит их для достижения успешного сотрудничества» ^{668}.

Жене он признался в письме, написанном в тот же вечер, со всей скромностью простого героя: «Я хотел бы сам взять на себя руководство, чтобы спасти то, что еще можно спасти» ^{669}. Ибо, разумеется, он предвидел, что «Носке в том смысле, на котором я настаивал, провалится как творческий государственный деятель». Это казалось ему тем опаснее, что «на стороне противников — спартаковцев — действовали личности крупного политического формата, сильные и творческие натуры, прежде всего Роза Люксембург и Карл Радек». И Штадтлер в своих мемуарах 1935 г. не забыл похвастаться разговором (выдуманным или действительным) с майором Пабстом в отеле «Эдем», в ходе которого он будто бы сказал командиру добровольческих корпусов: «Если на нашей стороне пока не видно ни одного вождя, то, по крайней мере, и на противной стороне никакого вождя не должно быть». Радек, как известно, представляет собой большую опасность, Либкнехт меньшую, «но Роза Люксембург опасна исключительно, она действует просто как настоящий мужчина». Глаза Пабста засияли, и он рукопожатием подтвердил, что на него можно положиться. Через несколько дней «Роза Люксембург и Карл Либкнехт были устранены как центры политической опасности» ^{670}.

Большевизм как грозный фон

«Вопрос о вожде», однако, вовсе не был этим самым решен — ни на одной, ни на другой стороне. Поэтому он оказался в центре следующего выступления Штадтлера 23 января 1919 г. под названием «Побежден ли “Спартак”?». Пролив крокодиловы слезы по поводу того, что подавление восстания «запятнано убийством Либкнехта и Люксембург», ставших жертвами «самосуда… в духе простонародного зверства», Штадтлер энергично предостерег против слишком «оптимистического настроения», овладевшего буржуазной общественностью. В то время как Национальное собрание в результате своего трусливого бегства в Веймар «отдало Берлин во власть диктатуры советов» и у правительства народных уполномоченных не хватает духа «диктаторскими методами положить конец хаотическому движению и революционной анархии», глава спартаковских бунтовщиков проявляет активность больше, чем когда-либо: «Кажется, будто Радек в настоящий момент развивает особенно энергичную деятельность вне Берлина, и если он приезжает в Берлин, то лишь на один-два дня. Он носится по стране, разжигает политические движения и путчи то в Брауншвейге, то в Галле, то на западе, то на востоке, сегодня в Дюссельдорфе, завтра в Верхней Силезии, где готовится почва для нового общегерманского спартаковско-большевистского восстания» ^{671}.

Любопытно, однако, что Штадтлер в этом фантастическом, исполненном зависти портрете своего воображаемого противника, как и во всех остальных высказываниях, отказывался от антисемитских аргументов. Даже в его воспоминаниях 1935 г. нет достойных упоминания намеков подобного рода. Это не диктовалось ни личной склонностью, ни простым тактическим расчетом (ведь некоторые еврейские финансисты поддерживали лигу), а было связано с тем, что, с его точки зрения, антисемитский аргумент против большевизма действительно вносил путаницу. Как бы высоко ни ставил Штадтлер вопросы «вождизма», он все же понимал, что явление, с которым надо бороться, «значительно шире». Психология самих масс «неустойчива, лишена опоры», и в них накипела безудержная жажда мести «виновникам войны, подлинным и мнимым». А тут еще и угрожающий диктат Антанты, который отталкивает людей от Запада и гонит их на Восток: «У германского пролетариата… инстинктивная склонность и тяга к примирению, к сотрудничеству, к братству с пролетарским государством Востока… Но и германские интеллектуалы в известном смысле обнаруживают стремление поддаться большевистской революционной идеологии» ^{672}.