Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

Не смей приставать к моей жене, подлец!

Пошел вон, мерзавец!

Затем возня, грузное падение тела, безобразное хлопанье наружной двери и продолжение скандала на улице.

Кельнерши, сидевшие, ввиду отсутствия посетителей, красивым цветником напротив нас, повскакали. Та, которую товарищ отрекомендовал мне женой морского офицера, юркнула в сторону кухни, откуда скоро выплыла величавая фигура Бориса Ратимова.

Он сделал вид, что не узнает меня.

Обычная вещь в русских заведениях… Не стоит итти, — сказал мне Вавиловский, видя, что я поднялся с места.

Однако я выбежал на улицу. Там уже собралась толпа.

Со стороны «Периной улицы» мчались жандармы всех национальностей и даже два итальянских офицера, в широчайших плащах и в огромных шляпах с плюмажем. Среди толпы стоял растрепанный, взволнованный князь Гагарин.

Он судорожно сжимал кулаки перед носом низенького, угреватого, явно пьяненького офицера-моряка, тоже без шапки, с окровавленным лицом.

Стыдно! Это не по-княжески, — крикнул кто-то из толпы.

В Крыму небось от фронта бегал, как чорт от ладана. А здесь храбрость показываешь.

На «Рион» бы таких!

Чего там на «Рион», — басит мрачного вида донец, готовый пошуметь везде и всюду, давай только повод. — По-нашему, по-казачьему, таких бы в куль да в воду.

Пьяный моряк тихо плакал, мешая слезы с кровью и еще более замазывая свое лицо.

Что у них творится? — спросил я знакомого журналиста Бориса Белова, служившего у Ратимова «петербургским артистом».

Из-за бабы спорят. У моряка красивая женка, кельнершей служит. Князь ухаживает. У них скандалы чуть не каждый день. Чем другим, а скандалами наш Кобленц очень богат.

На следующий день я совершил второй рейс по Константинополю.

Опять новые встречи, опять куча знакомых лиц. Вот полковник Т., военный инженер. Пьяный. Показывает толстый бумажник с лирами. Удачно продал англичанам радио-телеграфное имущество. Вот у ворот посольства мой давнишний приятель, бывший эриванский губернатор А.Е. Стрельбицкий. Этот вечно где-нибудь служит. Служит и теперь — в беженском комитете. Через год я встретил его в Болгарии. Здесь он уже служил у союзников, в репарационной комиссии.

Наконец я в величественном храме Юстиниана, нынешней мечети Айя-София. В одной из ее пристроек — усыпальница завоевателя Византии Магомета 11-го и его семьи — четырех «марушек» (так говорит мулла) и 18 сыновей.

Из русских в этих местах ни души. Им сейчас не до Святой Софии. Одним некогда, так как строят планы спасения России и всего мира от большевизма; другие находят не совсем удобными для спанья твердые плиты соборного двора.

Снова прошел на толчок.

Та же картина.

Один «кардаш» в феске наклонился над «кардашем» в малиновой дроздовской фуражке. Этот второй «кардаш» валяется в грязи. Турок укоризненно покачивает головой, причмокивая при этом языком по-восточному. Более никто из базарной толпы не интересуется пьяным русским. Привыкли.

Возвращаясь в лагерь от Галатского моста вдоль берега Золотого Рога, я неожиданно столкнулся с генералом Селецким. Старик тащился с вещами, попадая на маленький транспорт № 211, который отвозил продукты на о. Лемнос. Сзади генерала, подбирая грязный подол юбки, прыгала с рельсы на рельсу маленькая, со вставными зубами, женщина еврейского типа.

Поздоровались.

На Лемнос, батенька. Приходится… Врангель приказал. Познакомьтесь, моя племянница.

Я улыбнулся.

Могу полюбопытствовать, в качестве кого попадаете на Лемнос?

Как кого? в качестве председателя корпусного суда вашего корпуса. Скоро вы все переберетесь туда.

При этой новости я присел от изумления и стал собираться с духом, чтобы как-нибудь поделикатнее спросить старика, считает ли он себя в безопасности, отправляясь к донцам.

Но Селецкий заторопился.

Так до скорого свидания, батенька… Опять послужим вместе. Кстати, съездите к Ронжину: он ведь ваше начальство.

О том, что у ген. — лейт. Селецкого нет самолюбия, я хорошо знал. Но приходилось недоумевать, как мог допустить ген. Ронжин такое бестактное назначение в донской корпус, хотя в период его последнего издыхания, того, кто председательствовал на суде над Сидориным.

Через несколько дней я, действительно, посетил ген. Ронжина, который жил и работал в одном месте со штабом Врангеля на пароходе «Великий Князь Александр Михайлович».

Здесь шла вовсю канцелярская работа и царил старорежимный штабной дух. К обеду в кают-компании картина изменилась. Со столов быстро исчезли папки с бумагами и пишущие машинки. Их заменила недурная сервировка. Из кают выплыли нарядные, завитые и напудренные дамы, которые все утро посвящали только одному туалету. Офицерство потянулось «к ручке». Раздавалось щелканье шпор да чмоканье губами о пухлую, выхоленную кожу. Добрых полчаса размещались, усаживались, ждали начальника штаба. Обед с церемониями, не то что в Чилингире или Серкеджи. Вечером опять бумагомаранье и бумагомаранье, приносившее столь мало пользы лагерным сидельцам. Больше всего строчили в наградном отделении.

Неужели еще и сейчас производите? — спросил я начальника этого отделения, своего друга, полк. В. В. Бабенчикова.

А то как же? Управлять нечем, так хоть проявляем деятельность производствами. Нам это дешево стоит. Смотри, какие у меня горы представлений. Вашего донского политика Сисоя Бородина в генералы производим. За верную и честную службу в Крыму, а также, чтобы впредь не крамольничал. Есть чудаки, которые еще добиваются ордена Николая Чудотворца. Если так дело пойдет с производствами дальше, то бог даст, к Рождеству вся армия будет состоять из генералов и полковников.

А знаешь, что говорят по этому поводу казаки?

Что?

Все, говорят, стали высоко, так все и попали далёко.

Ген. Ронжин обласкал меня.

Немедленно спешите в Хадем-Киой. Мы напишем французам бумагу, чтобы не задерживали вас. Генерал Абрамов без вас как без рук. У него несчастье, корпусной интендант ген. Осипов сбежал с деньгами. Он имел неосторожность доверить этому генералу 400 лир, понадеялся, что хоть Осипов, как родственник атамана Богаевского, постыдится жулить. Ничего не вышло. Богаевский не раз уже присылал к нам начальника своего штаба ген. Алексеева с просьбой замять дело. Вот что там творится у вас в Хадем-Киое.

Получив документы, я отправился на Перу, к французскому коменданту Константинополя. В приемной, в затылок друг другу, стояло человек 50 офицеров, медленно продвигаясь к столу, за которым сидел русский полковник, с породистым лицом, в новенькой с иголочки форме. Он крайне небрежно выслушивал просьбы, которые излагались самым вкрадчивым, раболепным голосом, и большинству заявлял:

Приходите завтра.

На тех, кто начинал возмущаться завтраками, покрикивал. Мой независимый тон, с которым я попросил доложить обо мне коменданту, произвел на него самое скверное впечатление, и он под каким-то предлогом отклонил мою просьбу. Когда же я начал возражать, он заявил мне:

— Я с вами не хочу больше разговаривать.

У меня тоже пропала охота беседовать с заевшимся типом.

Таких множество служило у французов или переводчиками или шпионами, чаще же всего тем и другим вместе. Впоследствии, когда французы перестали иметь в них надобность, они посвятили себя другой карьере, в духе Конради и Таборицких.

Я отправился без всякого доклада в кабинет французского коменданта, был встречен очень любезно и через сутки возвратился, после шестинедельного отсутствия, в свой корпус, где меня уже давно считали покойником.

XXVII. ВО ДНИ КРОНШТАДТСКОГО МЯТЕЖА

После скандальной отправки бывших мамонтовцев на о. Лемнос жизнь в Чаталджинских лагерях невозмутимо потекла своим порядком.

Казаки и низшее офицерство жили жизнью троглодитов; высшее строевое начальство, получая жалованье, пыталось цукать и подтягивать, о. Андроник тянул священные песнопения, информаторы — волынку о войне до победы и о грядущем возрождении родины с помощью врангелевской армии, а интенданты урывали из казачьего желудка последний кусок.