Заговор генералов

В том третьем номере "Рабочего и солдата", где было помещено объявление о регистрации делегатов съезда, указывался и адрес Выборгского райкома - Большой Сампсо-ниевский, дом 62.

С Каменноостровского он через Гренадерский мост, переброшенный над Большой Невкой, вернулся на Выборгскую сторону и пошел по бесконечному Большому Сампсо-ниевскому. До дома 62 - зеленого, четырехэтажного, с облупленной штукатуркой - он добрался уже совсем затемно. Дернул одну дверь, другую - заперто. У одного из подъездов во внутреннем, замкнутом дворе стояли несколько парней, по виду рабочие. Оглядели его с подозрительностью, особенно офицерские погоны.

- Райкомовских никого нет, все по заводам.

Антон знал и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет - застанет Ивана дома.

Вот и его многооконный дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней надеждой постучал погромче.

Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:

- Какого черта, стер!.. - разглядел форму и погоны, осекся.

- Где ваш сосед, Иван Горюнов?

- "Где, где"! - со злостью передразнил сосед. - Припоздал, вашбродие, - другие ужо уволокли Ивана в "Кресты"! - И с сердцем захлопнул свою дверь.

"Вот оно что... - Антон вышел на улицу. - Вот, значит, где ты был в июльские дни... Снова там, на Невском, под пулями... Куда же теперь? Искать Василия? Где? Может быть, и Василий в одной камере с Ваней... А что, если начать, как тогда, с Сашки?.."

Мысль о Сашке толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что оставило на сердце тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, - к Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.

Ее пылкое объяснение, как онегинской Татьяны: "Я вас люблю, чего же боле..." Татьяна не та, Онегин не тот, и время совсем иное... Ее бесхитростная, ясная жизненная стежка - и его ухабистый, кандальный путь через дальние дали, через аресты и нерчинскую преисподнюю, траншеи, кровь... Разве сопрягаема с ее наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее восемнадцатью годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и рубцами от кандалов, и ранами от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на сердце решил он еще тогда, в поезде, хотя и испытывал к девушке благодарность, наверное как каждый мужчина, удостоенный внимания и любви женщины. К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки письма со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них - этих детским почерком, с помарками и ошибками старательно исписанных страницах, с неизменными поклонами от ее мамы, от Сашки и даже младшего брата Женьки, со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь себя и не забывать о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и пахли они полынью, снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный прожитым и пережитым опыт - и ее наивность; все то, ради чего он растирал кандалами запястья и щиколотки, его боли и муки; тяжесть, до конца дней возложенная на его плечи погибшими товарищами, - и ее "миленький", "здрасте" и "досвидание"; его восемь жен-гаубиц - и она с пирожными за шестьдесят копеек...

Но единственно главным было другое. Ольга. Единожды, на одну ночь, ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.

Чтобы не обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она откликнулась сразу. Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день, и офицеры батареи с доброй завистью посмеивались: "Язык любви, язык чудесный, одной лишь юности известный..." Антон, конечно, ничего никому не объяснял. Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские события. Контрудар германцев...

Наденька тоже перестала писать. Батарейцы успокаивали: "Пусть бог вас сохранит от ревности: она - чудовище с зелеными глазами..." Сам же он подумал: вот и хорошо, время сделало свое...

Поэтому теперь он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней - к Сашке. Вот и хата с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как умеют люди сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли под холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит куда живописней, чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.

Антон оттолкнул незапертую калитку. Поднялся на крыльцо. Постучал. Ответа не было. "Неужто и здесь..." Постучал еще. Потянул ручку. Дверь отворилась. Из сеней в горницу - тоже не на замке.

В комнатке-боковушке послышалось движение. Скрипнули половицы. Наденькин голос:

- Кто там? Ты, Сашко?

Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:

- Антон!

- Здравствуй, Наденька.

Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.

- Что ты? - мягко положил он ладони на ее руки. - Чего ты?

- Дура - вот почему!.. - она подняла лицо. Плачущие глаза ее сияли. Приехал! Живой! Как раз сию секундочку ты мне снился!..

Тут только, отстранив, он увидел - она сама на себя не похожа: на белых исхудалых щеках острей обозначились скулы и углубились ямочки. Вдвое больше стали глаза. И нет ее роскошной косы, острижена чуть не под солдатский ноль.

- Что с тобой?

- Да я ж, миленький, тифом переболела... Уже было померла, да мамо выходила...

- Не может быть! - полоснуло его. - Наденька, родная моя!

- Теперь ожила, - благодарно улыбнулась она, и вместе с ямочками проступили на щеках и у глаз морщинки. - С домом управляюсь. Маму с Женькой в деревню отправили, не так там голодно... - Судорожно, порывисто, чего-то страшась, заглотнула воздух. - Я так тебя ждала! Так... - Она потянула его за руку.

Наброшенный на плечи, на ночную сорочку платок соскользнул. Антон увидел белого жучка - след оспяной прививки, россыпь родинок.

- Идем!..

Пахнуло полынно-горьковатым чистым теплом. Он сделал шаг к ее комнатке. И остановился - как запнулся.

- Нет, Наденька... Я пришел к Сашке.

2

Александр Федорович Керенский сидел за своим, бывшим императорским столом в бывшем кабинете Александра III, а Борис Викторович Савинков - в просторном, увенчанном государевым вензелем кресле у стола. Министр-председатель внимательно изучал бумагу, представленную ему на подпись управляющим военным министерством.