Ударивший в колокол

Мчась к месту ссылки на перекладных под конвоем жандарма среди не везде еще растаявших льдов, снежных просторов и апрельской ужасной грязи, Герцен печально думал:

«А ведь эти инквизиционно-канцелярские учреждения в современной России Николая I такие же, как при батюшке Иване Грозном, этом гениальном изверге, казнившем и упекавшем в ссылку тысячи безвинных. Россия как была так и есть — один обширный острог, к замерзшим дверям которого привален Николай I, этот далай-лама в ботфортах…».

«Кто виноват?»

«Город Малинов» — так в «Записках одного молодого человека» назвал Герцен Вятку. Сюда он был переслан из Перми для отбывания ссылки. Срок ее не был обозначен. И это больше всего угнетало Герцена — пожизненная, что ли?

Он задыхался в вятском безлюдье, посреди захолустного чиновничества, куда он был ввергнут монаршей прихотью. Друзья разогнаны, сосланы, из Москвы ужасающие вести — Чаадаев за «Философическое письмо» объявлен сумасшедшим и отдан под надзор полицейского психиатра, запрещены один за другим журналы «Московский телеграф», «Европеец», «Телескоп». Герцен жаловался ссыльному архитектору Витбергу, его единственной отраде в Вятке:

— Кругом глушь, молчание, все безответно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско и мелко…

Он крепко подружился с Витбергом, вошел в его жизнь, пустил его в свою. А в то же время другой частью своего существа почти бессознательно, просто в силу мощной потребности своей натуры, наблюдал; его, запоминал, запечатлевал в каком-то уголке мозга его повадки, нрав, всю сложность его личности, самую наружность его — большеглазый, кудрявый, с маленьким крепко стиснутым ртом, с общим выражением упорства почти фанатичного. И впоследствии изобразил его в этюде «Александр Лаврентьевич Витберт», составившем одну из блестящих глав «Былого и дум».

Герцен ознакомился с его проектом храма «Во имя Спасителя» — в честь русской победы над Наполеоном, — проектом, пленившим Александра I и впоследствии погубившим Витберга: казнокрады свалили на него свои чудовищные хищения. Герцен восхитился этим проектом, называл его гениальным и страшным.

На какое-то короткое время Витберг заразил Герцена своим мистическим умонастроением. Оно, между прочим, подогревалось экзальтированными письмами Натали Захарьиной из Москвы. Зарождалась и росла любовь, преодолевая огромные российские пространства, разделявшие молодых людей. Мистическое поветрие недолго мирилось с трезвой иронической натурой Герцена. Вспоминая это время, он обмолвился:

— Всегда серьезная беседа Витберга иной раз утомляла меня…

Трехлетняя ссылка в Вятке вдруг, благодаря дружескому вмешательству поэта Жуковского, была заменена ссылкой же во Владимир и уже этим одним смягчена.

«Прелесть? Объедение! — воскликнул Белинский, прочитав „Записки одного молодого человека“, появившиеся в журнале „Отечественные записки“. — Ум, чувство, оригинальность, остроумие!»

Самая форма этого произведения была необычна. Герцен не мог писать «обычно». Он перемежает повествование вставками «От нашедшего тетрадь». Дневник и вымысел, автобиографическое и придуманное соседствуют. В сущности, это — преддверие «Былого и дум». Впоследствии Герцен и включил туда это раннее произведение.

А в «Записки» он частично включил другой рассказ — «Германский путешественник». Один из героев рассказа, Трапзинский, — первоначальный набросок будущего портрета Вельтова в романе «Кто виноват?»: деятельный человек, разочаровавшийся во всякой деятельности и впавший в иронический скептицизм. Однако любопытно, как Герцен описывает его: одинок, высокомерно умен, высок, строен, худощав, белолиц, холен, глаза серо-голубые, скульптурность в чертах, голова — «чело, как череп голый», как выразился Пушкин о Барклае-де-Толли.

Позвольте! Так это ж портрет Чаадаева!

«..Не думая, не гадая, сделал портрет Чаадаева…» — писал впоследствии Герцен, признавая, таким образом, что могущество таланта наряду с сознательным плановым усилием содержит элемент непреднамеренности, даже непредвиденности, некой стихийности.

Цензура пощипала «Записки», но не заметила довольно прозрачного намека, уподобляющего цензуру псу, который и выдрал из этого произведения ряд дорогих автору мест.

Он с горечью записал в дневнике:

«Упрекают мои статьи в темноте, — несправедливо, они намеренно затемнены. — Грустно!»

Он написал до этого повесть «Елена». Но сам же признал ее неудачной. Он был к себе беспощаден. Нисколько не поэт, Герцен как-то однажды погрешил стихами, даже поэмой. Но после уничтожающего отзыва Белинского никогда не пытался публиковать ее. И вообще более не возвращался к стихам, поняв, что это не его стихия. Понимал ли он, что его проза достигает музыкальности поэзии?

И все же повесть «Елена» была неудачна так же, как было что-то надуманное, искусственное в том жизненном случае, который Герцен положил в основу повести: свое увлечение Прасковьей Петровной Медведевой, женой вятского чиновника «Умна, красавица, прелесть, образованна», писал он Кетчеру, познакомившись с ней. Увлечение прошло быстро. Герцен признался в нем в письме к Наташе Захарьиной. Он говорил о ней, как о прошлом: «Здесь встретил лилию и сорвал ее для того, чтоб насладиться запахом, и задушил ее».

Надо сказать при этом, что Герцен сделал и обратное признание: открыл Медведевой, что любит свою кузину Наташу Захарьину. «Лилия» пережила этот удар. И впоследствии, уже в Москве, Герцены встречались с ней как с другом, правда изредка.

Помимо «Елены» Герцен описал всю историю своего увлечения Медведевой в «Былом и думах». Но эти страницы, написанные с обычной для него беспощадностью к самому себе и с предельной художественной силой, Герцен при жизни никогда не печатал.

Наша первая встреча с Наташей Захарьиной, ставшей вскоре женой Герцена, происходит на страницах романа «Кто виноват?». Герцен писал его героиню Любоньку Круциферскую с Наташи. Ей же он посвятил роман. Он звал Любу-Наташу от жизни одним сердцем к широте интересов, к богатству умственных переживаний, эстетических эмоций, даже политических чувствований, может быть действий. Здесь герой романа выражал мысль автора, которого настораживала постоянная романтическая восторженность Наташи.

В том, что Люба Круциферская — это Наташа Захарьина, нет никаких сомнений. И дело не только в цвете глаз — темно-голубых, в лице, где энергия сопрягается с апатией и холодностью, в том, что ей «сверх красоты самая задумчивость придавала что-то такое, почему нельзя было пройти мимо ее». Сходство в самой душевной сути, в том, что она «скрытно-пламенная», что «она тигренок, который еще не знает своей силы».

Конечно, этот небольшой роман «Кто виноват?» был и мощным ударам по крепостничеству. Только ли? Герцен в своих художественных вещах никогда не замыкался в пределах одной темы. Необъятность воззрений, широкая россыпь ассоциаций влекут его к решению разнообразных задач. На немногих страницах этого романа он проникает в вопросы брака, задумывается над положением женщины в обществе, обсуждает судьбы интеллигенции — дворянской и разночинной.

Все образы, все сюжетные положения романа емки. Если Герцен пишет о Любоньке, что она была в доме отца «дочерью и недочерью, живущей у него по праву и по благодеянию», то это касалось многих внебрачных детей, в том числе и его самого, не говоря уже о Наташе.

Не вызывает сомнений, что другой персонаж романа, доктор Крупов, — несколько идеализированный Кетчер: сходство не только во внешности и в медицинской профессии, но и в — грубоватом прямодушии, характерном для друга молодости Герцена.

Для царской цензуры роман «Кто виноват?» оказался орешком не по зубам. Она проморгала его политический накал. Замечания цензора были «незначительны, что не мешает им быть очень глупыми», пишет Герцен.