Валя (Преображение России - 1)

Алексею Иванычу приятно глядеть на эту девочку с институтской косичкой и большими глазами, - и он глядит долго. Он представляет рядом своего мальчика Митю и говорит полковнику:

- Мой Митя, - покойный мой сын, - вот тоже таких почти лет умер от дифтерита недавно, - он...

Ему хочется добавить, что вот, если бы жив был Митя, они с этой девочкой говорили бы о всяких детских вещах: о том, например, пахнут ли васильки, и отчего здесь нет незабудок, и велики ли броненосцы, и дороги ли эти камешки-сердолики, которые попадаются здесь в морском песке на пляже.

Но когда он вспоминает Наталью Львовну, которая, скучная, ушла от него теперь писать письма, то почему-то жалко ему, что давно уже знает она, сколь велики броненосцы, и как дешевы сердолики, и пахнут ли васильки, - и не о чем было бы уж ей говорить с его Митей... Поэтому добавляет он совсем не то, что хотел:

- Был он очень любознательный мальчик... и неиспорченный... и красивый, славный... У меня сам хозяйство вел, - когда мы вдвоем остались...

А полковник перевернул уже страницу альбома и вместо девочки в коротком переднике показал девушку взбито-модно-причесанную, с таким выражением задорно вскинутого лица, которое бывает только в восемнадцать лет, когда каждый неглупый юноша кажется себе гением, а каждая миловидная девушка смотрит королевной, - и сказал:

- Это - тоже Наташа.

Потом Наташа попадалась еще несколько раз (незаметно за охотничьим пошел семейный альбом) - то учительницей, то в каких-то ролях, которых не мог припомнить полковник, да это и не нужно было Алексею Иванычу. Всегда, когда мельтешится перед нами какая-то чужая жизнь, она вытесняет что-то из нашей души, и если натиск ее не особенно бурный, то ей, как в приличной гостинице, чинно отводят свое место. Так заняла свое место девочка в белом переднике: именно эти детские застенчивые глаза глубже всего залегли в память, а остальное было, как багаж при ней.

В кабинетике полковника был очень кропотливый стариковский порядок, а на окне в двух длинноватых ящиках, похожих на лотки, улеживались яблоки синап и какие-то груши, уже желтые, но еще твердые на вид.

От них в комнате стоял осенний законченный сладковатый запах... Митю хоронили в сентябре, и у кладбищенских ворот рядом сидели бабы с антоновкой и апортом, и, это жутко припоминает Алексей Иваныч, так же вот пахло... К удивлению полковника, передернув плечами, он задумчиво посвистывает и вдруг говорит о грушах:

- Вы заверните их каждую в бумажку, они скорее доспеют... Почему, не знаю, но это - так: скорее доспеют.

- При-шел ты? - ровным голосом своим спрашивает старуха, когда они приходят в гостиную.

- Куда же я от тебя уйду?.. Куда?.. Крест мой! - спокойно уже теперь говорит полковник.

- А-га... Крест! - повторяет старуха, и тут она зевает вдруг сладко, длинно и широко, как будто целую жизнь свою гналась она за мужем, а он все от нее увертывался, ускользал и только вот теперь пойман, навсегда пойман, никуда уже не уйдет больше, и, отдыхая, может она позволить себе это зевнуть успокоенно и глубоко, насколько дадут оплывшие тяжелые щеки.

Потом она говорит:

- Ну, при-не-си пи-ва стакан... Два ста-ка-на: может, и гость со мной выпьет. Вы пье-те пиво? - ищет она Алексея Иваныча правым ухом.

- Я пью... Я все пью... - поспешно отвечает Алексей Иваныч.

И, подсаживаясь к ней рядом, он внимательно, бесстыдно внимательно (ведь она его не видит) рассматривает ее руки, неряшливую серую кофточку из клетчатой фланели, косынку на плоской широкой голове с очень редкими тонкими, неопределимого цвета волосами, ноздреватый небольшой нос, наконец, мутные глаза... Оглядывается быстро, не вернулся ли полковник с пивом, и еще ближе смотрит на безволосые брови, точки на носу, плоские дряблые уши с коричневыми проколами для серег...

Алексею Иванычу хочется спросить, как и давно ли она ослепла, но слепая спрашивает его сама:

- А вы сю-да ле-чить-ся?

- Нет, я не болен, нет... И никогда не был болен!.. Не помню, чтоб...

- Ф-фу, господи! - закричал из дверей полковник с пивом в руках. - Я ведь тебе сказал, что они - э-э... инженер местный, - мосты тут строят... ну.

- А-а... Вы тут на службе!.. Тут до-ро-гая у нас жизнь... И есть нечего...

- Н-нет, - иногда кое-что попадается... В клубе недурно кормят.

- А вот белоцерковской вет-чины не мог-ли мне достать.

- Белоцерковской?

- Да, ее на еловых шишках коптят, - вмешался полковник, наливая пиво в стаканы. - Вкус у этой ветчины, скажу я вам... замечательный!

- На мож-же-вельни-ке ее коптят, а совсем не на еловых шишках...

- Нет, уж извини, - это тамбовскую ветчину, - ту, точно... И то я, кажется, вру, - это Могилевскую... И то вру... Ковенскую на можжевельнике коптят, а не тамбовскую... А на чем же ее коптят, - тамбовскую?

Так как полковник ожидающе смотрел на Алексея Иваныча, чтобы он подсказал, то Алексей Иваныч сказал поспешно:

- Нет, этого я не знаю... Вот (он подвинул к себе варенье) староста здешний угощал меня чем-то вкусным, из обрезков фруктовых варится... Варится и варится, и варится с сахаром, разумеется, - пока хоть ножом режь... называется бекмес... очень вкусно!

- Это мы е-ли в Ра-до-ме... помнишь?

Добычин сделал круглые глаза, пожал плечами, страдальчески повел костистой головою в сторону Алексея Иваныча и вдруг, запинаясь, совсем не о том заговорил:

- А-а... э-э-э... Вот вы говорили - фрукты... они... если их завернуть в бумажку... они тогда доспеют скорее... Почему же это, собственно, так?

Глаза у него - серые, выцветшие, в красных стариковских оболочках, в бурых мешках... "А у нее, должно быть, карие глаза были", - решает Алексей Иваныч, отвечает поспешно:

- Нет уж, не могу вам объяснить этого, - и усиленно пьет пиво большими глотками.

У дачной мебели, как и у мебели гостиниц, вокзалов, есть какой-то очень противный, ко всем равнодушный, всему посторонний вид. А Шмидт, из экономии, очень разномастную мебель напихал в эти комнаты, и какая-то вся она была жесткая, а старикам нужно бы помягче, и Алексею Иванычу жаль их, и, чтобы сказать им что-нибудь приятное, он говорит:

- Предсказание обсерватории знаете? Теплая погода простоит вплоть до самого декабря!.. Верно, верно... И сильных ветров не будет...

- А-га! - оживился Добычин. - Хотя эти предсказания, большей частью... Гм... Вот, что сильных ветров, это хорошо, это милее всего - ах, надоедные!.. И вы заметили, они ведь от облака: встанет облако такое, белое, над горой какой-нибудь, - ну и кончено, есть... Пронзительные все-таки тут ветры!.. (Даже теперь в комнате подрожал немного полковник.)

- А вы в про-фе-ранс игра-ете? - неожиданно спрашивает слепая.

"А как же?!" - только что хочет сказать Алексей Иваныч, но видит, как Добычин и головой и руками делает ему отрицательные знаки, и говорит поспешно:

- Нет... Ни вообще в карты, ни в какую игру... Бубну от козыря отличить не умею...

- Эх, вы-ы... пло-хой!

- Что делать... Вот в домино...

- А-а! - сказала старуха довольно.

Но видя, что Добычин, скорчась, ухватился за голову, добавил Алексей Иваныч:

- В домино тут принято играть, - не понимаю, какой в этом смысл...

- А я дума-ла: играете...

- Страстный игрок! - указал на жену Добычин, весь сияя тому, что Алексей Иваныч оказался так понятлив. - Когда капитан Обух батарейного командира получил, - а они с женой милейшие, конечно, люди, - партнеры ее неизменные... Когда уезжали они, - "и мы, говорит, к вам в Тавастгус... Вы нас ждите!.." А? Шутка ли, - в Тавастгус какой-то, черт знает куда! Все думали, что так это, как обыкновенно бывает... Гм... Дружеская шутка... А она - всурьез! А она всурьез!.. (Даже покраснел Добычин.)

Алексей Иваныч силился представить, как слепая может быть страстным игроком, и не мог; решил, что это раньше когда-то... как охотничий альбом и тот, семейный, с карточкой, залитой красным вином, и с другою карточкой: девочкой в белом переднике.