Вторая мировая война

Увы, Сталин не знал подлинной истории взаимоотношений Гитлера и военной касты в Германии. В тишине каюты линкора «Дойчланд», спешившего из Киля на маневры в Кенигсберг весной 1934 г., недавно назначенный канцлер Гитлер заключил соглашение с военным министром фон Бломбергом. Гитлер стремился занять пост престарелого президента Гинденбурга. Бломберга, представлявшего военную касту, пугали вооруженные отряды нацистской партии СА. Бломберг пообещал поддержать президентские амбиции фюрера национал-социалистов, если тот разоружит параллельную вооруженную силу в Германии.

Гитлер задерживал выполнение своего обещания — речь шла о камарадах, приведших его к власти. Тогда его вызвали в имение Гинденбурга Нойдек. Здесь, стоя несколькими ступеньками выше, облаченный в парадный военный мундир, Бломберг жестко отчитал канцлера: «Если правительство Рейха не сумеет осуществить ослабления напряженности, президент введет военное положение и передаст контроль над страной армии». Во время четырехминутной аудиенции президент Гинденбург повторил ту же идею. Бломберг стоял рядом. Канцлера отпустили. То был последний раз, когда армия продиктовала свою волю Гитлеру. В течение десяти дней руководство СА было уничтожено — это сделали отряды СС, а армия оставалась в бараках. Начиная с августа 1934 г. каждый военнослужащий вооруженных сил должен был принести присягу на личную верность «Адольфу Гитлеру, фюреру Рейха и германского народа, верховному главнокомандующему вермахта».

С этого времени оспаривать первенство Гитлера в Германии стало смертельно опасно. Армия не заступилась за своих прежних вождей, таких как генерал-лейтенант Курт фон Шляйхер, а вскоре смерть Гинденбурга подкосила главный инструмент ее воздействия на национальные дела. Провозглашенная Гитлером задача перевооружения армии «заняла» военные круги. 17 марта 1935 г. тот же Бломберг оценил ситуацию в стране так: «Преодолев внутренний конфликт, армия расчистила почву для Богом посланного архитектора. Вооруженный волей и духовной силой, этот человек преуспел там, где потерпело поражение целое поколение». Запоздалое признание первенства Гитлера не спасло лично Бломберга от отстранения и национального позора. А декрет от 4 февраля 1938 г. объединил все три рода вооруженных сил под единым командованием Гитлера: «Отныне я лично осуществляю непосредственное руководство всеми вооруженными силами». Гитлер противопоставил руководимое им ОКВ подчиненному командованию армии (OKХ). В Оберкомандо Вермахт верные Гитлеру Кейтель и Йодль стояли над всей традиционной армейской кастой.

Всего этого не знал (или не смог оценить) Сталин, постоянно ожидавший самостоятельного слова той касты, что возобладала над цивильными в Первой мировой войне. Лишь через двадцать лет после окончания войны английский историк А. Кларк напишет: «Структура Рейха не являла собой более дуумвирата, совместного правления гражданской администрации и власти военных; возникла пирамида власти с Гитлером на самой вершине».

При этом Гитлер испытывал к военной касте нечто вроде презрения. По его словам, в ходе четырехлетия Первой мировой войны всемогущие военные, допущенные к управлению государством, делали одну ошибку за другой. Они настояли на губительной неограниченной подводной войне, приведшей к вступлению в конфликт Соединенных Штатов. Военные вожди не сумели заключить сепаратного мира с царской Россией, когда это было возможно. Они настояли на создании марионеточного Польского королевства, что отсекло всякую возможность примирения с Россией. Бездумный аннексионизм военных вождей Германии в отношении Бельгии и Франции лишил смысла мирную инициативу папы римского. Гинденбург и Людендорф совершили катастрофическую ошибку, позволив Ленину прибыть в Петроград. Привязавшись к Вердену, генерал Фалькенгайн потерял шанс подлинного удара по Франции. Порыв Людендорфа на Западном фронте весной-летом 1918 года был столь кровавым для германской армии, что в дальнейшем Германия не сумела обеспечить оборону своих рубежей. Гитлер полагал, что подключение военных к стратегическим решениям может только ослабить его государство.

В то же время, начиная с зимы 1940 года, военные руководители Германии отбросили всякие претензии на самостоятельность в вопросах стратегического планирования. «Все эти представители ОКВ и ОКХ, — вспоминает генерал Гудериан, — с которыми я говорил, излучали неистребимый оптимизм и были просто неспособны к критике или возражениям». И главный аргумент Гитлера остался без критического анализа: «Надежда Британии покоится на России и Соединенных Штатах. Если Россию ликвидировать в этом уравнении, Америка тоже будет потеряна для Британии, потому что ликвидация России в огромной степени увеличит мощь Японии на Дальнем Востоке. Решение: крушение России должно быть частью этой борьбы — и чем скорее будет сокрушена Россия, тем лучше».

Беспредельная вера Сталина в то, что он сможет избежать рокового конфликта, является одним из самых трагических обстоятельств 1941 года. Захваченные документы германских архивов говорят о гигантской операции по введению в заблуждение противоположной стороны, проведенной Гитлером. Операции, увы, успешной.

Как пишет английский историк А. Буллок, «Сталин осознавал возможность войны с Германией, но не сумел понять идеологическое, можно смело сказать, — мифологическое значение ее для Гитлера, для которого эта война выходила за рамки разумного расчета. Сталин убедил себя в том, что раз уж он подписал нацистско-советский пакт, то Гитлер так будет занят остальной Европой, что для него станут очевидны обоюдные выгоды сохранения этого пакта».

Советская сторона достаточно ясно видела происходящее в Восточной Европе и периодически протестовала, если немцы нарушали статус-кво. Так, СССР достаточно быстро и недвусмысленно отреагировал на ввод германских войск в Румынию и Болгарию. Последовали решительные протесты советского правительства в связи с нападением Германии на Югославию и Грецию, что рассматривалось в Москве как нарушение советско-германского пакта и угроза непосредственным советским интересам. В Кремле не могли не видеть, что действия вермахта являются показателем нечувствительности Гитлера к обеспокоенности, выраженной Молотовым в Берлине. Германское руководство не только грубо указало, что и Румыния, и Болгария войдут в германскую зону влияния, но и не посчитало нужным проявить минимум внешней деликатности в предупредительности — оповестить о своих возможных инициативах на Балканах. А ведь Молотов говорил ни больше ни меньше, как об «интересах безопасности» Советского Союза.

Между тем Сталин, как это ни странно, задушив собственную бешеную гордость, становился все обходительнее. Германский посол фон Шуленбург 13 апреля 1941 года, описывая обстоятельства отбытия из Москвы японского министра иностранных дел Мацуоки, подчеркивает «замечательную дружественность манер», проявленную Сталиным в отношении не только японцев, но и немцев. На вокзале, провожая Мацуоку, «Сталин повернулся к исполняющему обязанности германского военного атташе полковнику Кребсу, удостоверился, что это немец, и затем сказал ему: «Мы всегда будем друзьями с вами — что бы ни случилось!» Германский уполномоченный в делах фон Типпельскирх посчитал необходимым срочно уведомить Берлин о демонстративном поведении Сталина на вокзале, ибо это приобретало особое значение «в свете постоянно циркулирующих слухов о неизбежном конфликте между Германией и Советским Союзом». Проявляя нарочитую дружественность, советское правительство безоговорочно приняло тот вариант советско-германской границы. который выдвигался немцами (это произошло 15 апреля 1941 года). Гибкая, склонная к компромиссу позиция Советского Союза, отметил Типпельскирх, «весьма примечательна».

Окружающие, прошедшие страшную школу 30-х годов, вольно или невольно подыгрывали Сталину. Глава ГРУ генерал Голиков инструктировал (!) резидентов заграничных филиалов: «Все документы, сообщающие о возможной войне, должны рассматриваться как подделки, имеющие британское или даже немецкое происхождение». Голикову было запрещено обсуждать свои данные с наркомом Тимошенко и начальником генштаба Жуковым.