Дочь

Не меньшее впечатление произвела на меня и японская живопись. До того, как я попала в первый раз на выставку в Фукуока, я имела довольно смутное понятие о японской живописи. Иллюстрации в книгах, немногие виденные мною гравюры оставили во мне впечатление чего-то не совсем понятного, но изящного. Как и в музыке, меня несколько отпугивала необычность технических приемов, искусственность человеческих фигур и лиц. Но вот я попала на выставку, и у меня осталось впечатление, что люди, имеющие в руках драгоценные камни, меняют их на стекло. Сначала я попала в отделение европейской живописи. Я никак не ожидала того, что увидела. Передо мной были те же пестрые пейзажи, голые женщины, натюрморты - все, что я видела на многих европейских выставках. Здесь не было ничего оригинального, самобытного, японского. Я невольно была разочарована. Неужели это и есть настоящая японская живопись, о которой мне приходилось слышать как об искусстве совсем своеобразном. И только попав в другое здание, я нашла то, что ожидала, и даже больше того.

Первое, что бросилось в глаза, - рыбы. Среди полуфантастических морских водорослей прозрачные, голубоватые рыбы. Я видела, как, уставив глаза в одну точку, они мерно шевелили жабрами. А вот другая картина - цветет вишня, сакура. Безлистная, покрытая тяжелыми розовыми цветами ветка изогнулась, по ней порхают маленькие разноцветные птички... У меня разбегаются глаза. Что это? Туман, вы чувствуете, как вас пронизывает едкая сырость, едва вырисовывается лодка, на борту люди в странных соломенных одеждах, и на задранном кверху носу - птицы с длинными клювами.

- Рыбная ловля, - говорит заведующий. - Это птицы кармеранты, они ловят рыб. Вам нравится?

- Да, очень. - Я стою как зачарованная, мне не хочется уходить.

А вот японский натюрморт. В корзине синие, серебристые рыбы. Одна наполовину выскочила из корзины, изогнулась, чешуя серебром отливает на солнце.

Здесь, в Токио, на выставке в Уено-парке я проверила свое первое впечатление. То же ощущение чего-то прекрасного, тонкого и изящного. Нежные, едва заметные линии дают картине необычайную легкость и воздушность.

Но я должна оговориться, я не художница и высказываю здесь только непосредственные чувства.

В Японии мне пришлось познакомиться еще с новым искусством, до сих пор совсем мне незнакомым - с искусством созидания дома. Мы, русские, за редким исключением, привыкли небрежно относиться к обстановке своего жилища. Форма для нас стоит всегда на втором плане, и русские люди точно стесняются позаботиться об окружающих их предметах. Тем более поражает нас сложная обдуманность каждой мелочи японского дома. Это не роскошь европейского или американского жилища, где все приноровлено к внешнему удобству. Нет! Японский дом скорее неудобен для жилья изнеженного европеизированного человека, но все дышит в нем строгой чистотой и скромностью! Его богатства никогда не бросаются в глаза. На первый взгляд дом крестьянина ничем не отличается от дома богача, и только опытный глаз может постепенно оценить скромные на вид богатства: драгоценное дерево, старинную посуду, камни, растения, привезенные с далеких гор. Каждая вещь в доме, каждое деревцо и камень имеют свою длинную историю. Мы привыкли подходить к предметам с вопросом: удобно, неудобно? красиво или некрасиво? Созерцательный взгляд японца смотрит куда-то по ту сторону красоты и удобства. Мы видим огромный камень в саду, с углублением, наполненным водой для омовения при входе в домик для чайной церемонии, и думаем, каких огромных усилий стоило перевезти сюда этот камень и не проще ли было приспособить для омовения что-либо другое? А углубленный взгляд японца видит за этим камнем водопад в далеких горах, который, тысячелетиями падая с высоты, выдолбил в нем углубление. В прудике, под полукруглым мостиком, лежит огромная каменная черепаха. Золотые рыбки, играя, проплывают между ее кривыми лапами. Она почти незаметна там, в тенистой глубине, и не каждый, гуляя по саду, обратит на нее внимание. Но тем сильнее будет поражен тот, который ее заметит, поражен скромностью хозяина, поместившего драгоценную тысячелетнюю вещь в такое укромное место. По-видимому, в этом и заключается вся тонкость японского творчества: прекрасное, драгоценное не должно кидаться в глаза.

Особенно сильно я почувствовала выражение японского духа в старинном обычае чайной церемонии. Совершенно не подготовленному европейцу, незнакомому с особенностями характера японцев, вся чайная церемония может показаться странной и бесцельной. Сначала нам показали чайную церемонию в самой простой ее форме, чтобы дать нам некоторое понятие об этом обычае. Мы были не подготовлены и недоумевали, почему столько торжественности и труда приложено для того, чтоб выпить чашку чаю. Через некоторое время после этого мы были приглашены Юй-сан на чайную церемонию по случаю открытия деревенского домика около Токио. Передавший это приглашение Екой-сан принес книгу Окакуро, чтобы познакомить нас с чайной церемонией. Из этой книги я узнала историю этого обычая и его смысл. Отчасти благодаря этой подготовке я могла полнее оценить склонность японцев к созерцанию, к выдержке. Я поняла также, что японцы тончайшие знатоки прекрасного и чайная церемония - вид искусства, возведенного в культ.

Мне пришлось познакомиться и с другими направлениями японской жизни. Я бывала в домах японской интеллигенции. Характер их жизни иной. Видно, что любовь к национальному уступила в них место интересам общечеловеческим. Европейская мебель, удобная для занятий, большое количество иностранных книг все указывает на то, что хозяева вынуждены были оторваться от созерцательной жизни, захваченные общим течением американизации.

Турне

В лекционное турне мы поехали втроем: Курода-сан, "заведующий хозяйством", как его называл Курода, и я. Зачем нам нужен был этот заведующий, я так и не поняла. Правда, он брал для нас билеты, спальные места, заказывал обеды и комнаты, но почему этого не мог делать Курода?

Идзюми-сан и мои друзья провожали меня на вокзале в Токио. Прощаясь, я обняла своих и поцеловала мать и дочь, и вдруг увидела такое изумление на лицах Идзюми и Куроды, что мне стало неловко. Японцы отвернулись, законфузились, как будто мы делали что-то страшно неприличное. Чтобы скрыть смущение, Идзюми-сан громко захохотал.

В поезде я спросила Куроду-сан, почему мое прощание с друзьями так удивило их. Курода сконфузился.

- У нас не целуются, - сказал он.

- Как, совсем не целуются, никогда?

- Это стыдно... Муж и жена иногда, когда никто не видит...

- Ну, а если мать расстается с дочерью или сыном надолго, если сын идет на войну, неужели они не целуются перед расставанием?

- О нет, никогда. Они только кланяются друг другу в ноги.

Пульмановские вагоны. Быстрые поезда, удобные гостиницы. Я и не представляла себе, что Россия так отстала от цивилизации. Почти в каждом городе великолепные универсальные магазины, заваленные товарами, с японскими и европейскими ресторанами, целыми садами на крышах зданий, подъемными машинами.

Какой контраст с советской нищетой! В России мы униженно благодарили и просили еще, когда приказчик грубо бросал нам кило полугнилой картошки, а здесь за несколько центов мы получали столько фунтов хлеба, риса, рыбы, и приказчики кланялись и благодарили. Я никак не могла понять, за что они благодарят? Но везде, во всех городах поражало смешение европейской и японской культуры.

Типографии, оборудованные по последнему слову техники, и - тысячи иероглифов в газете. Автомобили, автобусы, трамваи и - рикши в центре Токио. Дешевые телефоны, телеграф (из Осаки передали мою фотографию в Токио по воздуху), необычайно точно и быстро работающая почта и - в центре Токио на крыше здания газеты "Ничи-Ничи" стая почтовых голубей.

Ни Осака, ни торговый город Нагоя не произвели на меня такого сильного впечатления, как старинный город Фукуока на острове Кьюшью. Я проснулась в вагоне от яркого солнца, бьющего в окна моего купе. Симоносеки. Надо было отсюда переправляться на пароходе (паром) на остров Кьюшью.