Золотая эпоха морского разбоя

У пиратов были разработаны и другие способы казни, как, скажем, известное на весь мир маронирование. «Маронирование» происходит от «марунов» («maroons») — беглых нефов-рабов Вест-Индии, женатых на индианках и скрывавшихся в горно-лесистых районах на Гаити, Ямайке, Маврикии, в Суринапе. Корень слова, по-видимому, идет от искаженного местного определения, подразумевающего «обитателя гор», в широком смысле — беглеца, дезертира, изгоя. Изощренная жестокость наказания заключалась в том, что, оставляя преступнику жизнь, его лишали шансов на спасение, выживание. Приговоренного отводили на берег «необитаемого острова», но не подобного острову Мас-а-Тьерра из архипелага Хуан-Фернандес, описанному Д. Дефо как остров Робинзона Крузо, а на маленькую длинную отмель, косу, затопляемую во время морского прилива. Ему оставляли пистолет и порох на один выстрел, чтобы доведенный до отчаяния жаждой, голодом или затопленный стихией он мог застрелиться.

Не менее страшной была и другая форма казни, когда приговоренного заставляли идти по доске, — с борта в море выставлялась длинная доска, и несчастный шел по ней до тех пор, пока не падал в море.

Суровостью отличалась и система наказаний, предусмотренная обычаями запорожских и донских казаков. Воровство, убийство товарища, побои, обида, нанесенная женщине, дезертирство и пьянство во время военных действий карались беспощадно. Так, за убийство товарища преступника закапывали живым в землю. Николай Васильевич Гоголь, описывая процедуру приведения приговора в исполнение, писал: «…вырыли яму, опустили туда живого убийцу и сверх него поставили гроб, заключавший тело им убиенною, и потом обоих засыпали землею». Он же упоминает другое наказание: «Если казак проворовался, украл какую-нибудь безделицу, это считалось уже поношением всему казачеству: ею, как бесчестною, привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину, которою всякий проходящий обязан был нанести ему удар, пока таким образом не забивали его насмерть. Не платившего должника приковывали цепью к пушке, где должен был он сидеть до тех пор, пока кто-нибудь из товарищей не решался его выкупить и заплатить за него долг». Практиковалось повешение за ноги, повешение на железный крюк. У донских казаков распространение получило «сажание в воду». «На преступников, подлежащих смерти, надевали мешки, которые наполняли песком и каменьями, и так бросали в воду, а тем, которых преступления не столь важны были, насыпали песку в платья, и с тем их на несколько времени в воду сажали».

Ко времени Степана Разина относится весьма примечательное наблюдение Фабрициуса, приподнимающее завесу еще над одной стороной разбойной жизни. «Проклятия, грубые ругательства, бранные слова, а у русских есть такие неслыханные и у других народов не употребительные слова, что их без ужаса и передать нельзя, — все это, а также блуд и кражи Стенька старался полностью искоренить. Ибо если кто-либо воровал у другого что-либо хоть не дороже булавки, ему завязывали над головой рубаху, насыпали туда песку и так бросали его в воду. Я сам видел, как одного казака повесили за ноги только за то, что он походя ткнул молодой бабе в живот».

Пиратский суд представлял суровое испытание для всех его участников, так как ставкой на нем была человеческая жизнь. Поэтому иногда в ходе процесса происходили воистину ошеломляющие эпизоды. В неопубликованной рукописи о пиратах, автор которой — русский путешественник Федор Васильевич Каржавин, приводится рассказ об одном судебном процессе, произошедшем на судне Бартоломью Робертса.

«…Пока все были пьяны, Гарри Гласбай, человек трезвый, шкипер на судне „Королевская фортуна“, с другими двумя единомышленниками, отставали от него потихоньку, однако он (Робертс. — Д. К.), скоро узнал о сих беглецах, послал отряд в погоню за ними, и они все трое были пойманы и приведены назад; по делу немедленно отданы под суд. Когда все были готовы и капитан Робертс сел в президентское кресло, позвали виновных в прихожую, где стояла большая чаша с пуншем на столе, с разложенными трубками и табаком; когда суд открылся, им было прочитано обвинение. Закон, сочиненный пиратами, был весьма строг, и уже собирали голоса на приговоре к смерти; как выпивши по другому стакану, узники стали просить об остановке сего суждения. Но преступление их найдено столь великим, что сидящие не приняли их просьбы; вдруг некто Валентин Стурдибак прибежал наверх, говоря, что он имеет предложить нечто суду в пользу одного из узников, и клялся притом, что он знает его давно за честного человека, и не хуже всех других тут присутствующих, и что имя ему Гласбай: «Клянусь, говорил он, что он не умрет, и, черт меня возьми, ежели придется ему умереть». Проговоря сии слова, вынул из кармана заряженный пистолет и приставил его к груди одного из судей, которой, видя сие толико сильное доказательство, заговорил, что он Гласбая не находит виноватым, прочие все согласны были с его мнением. И положили, что сам закон Гласбая оправдывает… А другие два по тому же закону осуждены на смерть, и только сделана им та милость, что позволено им выбрать четверых товарищей, которые бы их расстреляли…»

В разгуле веселья

Не всякий суд оканчивался столь трагично. Пираты вовсе не были мрачными мизантропами и любили забавляться в свойственной им грубоватой манере. Возможность отдохнуть, повеселиться, хорошенько выпить и порезвиться настраивала их на благодушный лад. «Они буквально за месяц спускают все, что нажили за год или полтора, — отмечал прекрасно знакомый с нравами пиратской братии Эксквемелин. — Они хлещут водку, словно воду, вино покупают прямо бочонками, выбивают затычки и пьют до тех пор, пока бочонок не опустеет. День и ночь буканьеры шатаются по селениям и славят Бахуса, пока остается хоть грош на выпивку… Некоторые из них умудряются за ночь прокутить две-три тысячи реалов, так что к утру у них не остается даже рубашки на теле. Я знал на Ямайке одного человека, который платил девке пятьсот реалов лишь за то, чтобы взглянуть на нее голую. И такие люди совершают много всяческих глупостей. Мой бывший господин частенько покупал бочонок вина, выкатывал его на улицу, выбивал затычку и садился рядом. Все шедшие мимо должны были пить вместе с ним — попробуй не выпей, если тебя угощают под ружейным дулом, а с ружьем мой господин не расставался. Порой он покупал бочку масла, вытаскивал ее на улицу и швырял масло в прохожих прямо на одежду или в голову». Суеверия этих невежественных людей и верность морским традициям привносили в обыденную жизнь экипажа светлые оттенки. Так, например, бережно сохранялись морские ритуалы, принятые при проходе экватора или опасных рифов. Подлинная же вакханалия радостного упоения жизнью захватывала бравых молодчиков где-нибудь в уединенном, заброшенном людьми уголке, где морские скитальцы были предоставлены сами себе. Здесь-то и рождались веселые судебные процессы-постановки, рассказы о которых потом долго ходили по морям, обрастая многочисленными подробностями. Разбойники всласть веселились и издевались над ненавистным им порядком цивилизованного судопроизводства.

Один такой «процесс» произошел на маленьком островке у побережья Кубы. Пираты капитана Анстиса уже несколько месяцев предавались здесь безделью. В один из дней они собрались на опушке тропического леса. Зной и духота жаркого дня не помешали им вкусить радость от театрализованного зрелища, свидетелями которого они стали. Первым предстал перед глазами зрителей, разлегшихся на изумрудной траве, сам подсудимый. С лицом, искаженным гримасой ужаса, он, «трясясь от страха», поглядывал с тоской в ту сторону, откуда должен был появиться главный судья. Наконец из джунглей вышел судья, его прибытие сопровождалось громом оваций и аплодисментов, пираты вскочили со своих мест и стали палить в воздух из пистолетов. В адрес «несчастного» подсудимого посыпались угрозы. Судья подошел ближе, и теперь пираты уже могли его разглядеть. На голову он напялил какой-то невообразимо грязный колпак, а его судейскую мантию заменял гнусного вида широкий брезент, который волочился за судьей, поддерживаемый двумя мрачными субъектами, изображавшими помощника и советника. На нос судья водрузил уродливые очки. Приняв угрожающий вид, он сурово поглядывал на подследственного. Доковыляв до дерева, вокруг которого собралась вся компания, судья, кряхтя и чертыхаясь, вскарабкался на толстый сук и удобно устроился на нем, так что «мантия» его сползла вниз и касалась земли. Под деревом расположились «помощник» и «советник». Судейский жезл заменяли предметы, которые они держали в руках. У одного из них был лом, у другого — заступ. Общественный обвинитель представил суть дела: «Господа, этот мерзавец, который стоит перед вами, самый гнусный негодяй, которого только и остается, что повесить на большой дороге. Он родился специально для виселицы, и поэтому, побывав в сотнях переделок, до сих пор не утонул и не был застрелен. Сколько слез пролилось из-за этого мерзкого пирата. Но не в этом его главная вина. Представьте себе, эта образина ничего не пьет, кроме пива, он ни разу не нализался, как собака; такие целебные напитки, как ром, джин или водка, он отвергает, как будто это дьявольская зараза. А Вашему правосудию, да и всем присутствующим, совершенно ясно, что ничего хорошего не может выйти из человека трезвого. Кем иначе, как лишь лукавым проходимцем и жалким обманщиком, может быть человек, у которого после доброй порции не развязывается язык». После речи обвинителя началась доверительная беседа судьи с виновным. «Мы в изумлении от тяжести преступления этого плута. Что ты скажешь, омерзительная собака, прежде чем мы тебя повесим сушиться на солнце, как дохлую ворону, которая единственно для того и пригодна, чтобы отпугивать других птиц? Виноват ты или нет? И посмей только сказать „нет“ !!!» Обвиняемый с дрожью в голосе говорит: «Нет».