Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-194

Эта схожесть методов для столь различных воспитательных стратегий и исторических контекстов только подтверждает то, с какой исключительной силой принадлежность к группе влияла на поведение коммунаров, которые при желании могли связывать победу в своей личной борьбе с прошлым с разделяемой всеми воспитанниками гордостью за успехи коммуны. Автобиографии коммунаров, написанные в конце 1920-х годов и позднее и содержавшие немало рассказов об их «перерождении», были полны не идеологических штампов, а скорее гордости за себя, за то, что они смогли оставить прошлое позади и получить необходимые навыки для новой, успешной жизни. В то же время тема «второго рождения» в коммуне последовательно прослеживается в этих автобиографиях. Рожденные заново коммунары способствовали утверждению представления о революционном разрыве с деспотическим прошлым, и их поощряли к записыванию историй своего преображения ^{514}. Поначалу не во всех детских коммунах-колониях были готовы согласиться с тем, чтобы трансформация личности приписывалась исключительно партии (например, колония им. Горького под руководством Макаренко до 1925 года препятствовала установлению внешнего политического контроля и даже оформлению местной комсомольской ячейки), но, конечно, к концу 1920-х годов взаимосвязь между личными успехами в борьбе с прошлым и условиями, которые революция предоставила для этой борьбы, стала проявляться в коммунах во всевозможных видах ^{515}.

Однако далеко не каждый считался способным измениться. Отбор новых коммунаров проводился «строго и тщательно». Вполне закономерно, что данным вопросом заинтересовалась благожелательно настроенная немецкая журналистка Ленка фон Кёрбер, которая много писала о советской реформе уголовного права. Она обнаружила, что предварительным условием полного успеха этого предприятия был тот факт, что каждый новый член коммуны тщательно отбирался во время посещения тюрем: отбирали только «честных воров», которые могли держать слово, иначе говоря — таких детей, которые смогли бы вписаться в коммунарскую систему круговой поруки ^{516}.

Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что замечательный успех Болшевской коммуны во многом основывался на ее уникальности, что принципиально противоречило решению проблемы детской беспризорности, о котором было объявлено на всю страну. Репрезентативным было лишь резкое советское разделение на тех, кому удалось успешно адаптироваться, и тех, кто оставался за пределами сообщества. Даже попечители коммуны, казалось, не осознавали уникальности собственного творения, поскольку считали возможным воспроизведение его опыта. В качестве удивительного предвестия своих утопичных заявлений 1930 года о депортации и специальных поселениях Ягода пятью годами ранее пытался убедить Енукидзе, что Болшево перешло из разряда «маленького опыта» в категорию общего «метода», который радикально снизит преступность и одновременно принесет экономическую выгоду. В 1935 году, в десятую годовщину основания Болшевской коммуны, Ягода повторил свою мысль о том, что в деле перевоспитания малолетних преступников коммуна станет «образцом» для других трудовых колоний, поскольку детская беспризорность будет полностью ликвидирована в ближайшем будущем ^{517}.

Вовлеченность Горького в дела Болшевской коммуны, как и его вмешательство в лагерную жизнь на Соловках, оказалась решающей. Она повлияла на курс советской педагогики, который в 1930-е годы характеризовался отказом от прежних энергичных попыток 1920-х годов освоить прогрессивную американскую педагогику и ростом откровенной, основанной на жесткой дисциплине ортодоксальности, в центре которой стояло учение Антона Макаренко. Свою весьма успешную — благодаря близкому участию Горького — карьеру Макаренко начал в Полтаве в 1920 году с малозаметного поста основателя «Детского дома для морально-дефективных детей № 7», который в следующем году был переименован в коммуну им. Горького, а в 1926-м переведен под Харьков. Годы становления коммуны были позднее увековечены Макаренко в его «Педагогической поэме», напечатанной в 1933 году в журнале Горького при помощи, одобрении и финансовой поддержке последнего. Покровительство Горького стало решающим фактором для эволюции Макаренко от никому не известного сомнительного специалиста до главного педагога сталинской эпохи. В 1925 году началась переписка Горького с детьми из колонии Макаренко, и Горький с готовностью взял на себя роль покровителя педагога. В рамках своего триумфального возвращения в СССР великий пролетарский писатель посетил в июле 1928 года в сопровождении Макаренко колонию собственного имени.

Кроме того, они посетили детскую коммуну им. Дзержинского, опекавшуюся украинским ГПУ и также располагавшуюся под Харьковом, которой Макаренко стал руководить с октября 1927 года, уже после того, как вступил в конфликт с влиятельными педагогическими кругами Украинской ССР относительно своих педагогических методов ^{518}.

Макаренко, как и Горький, был тесно связан с ГПУ: и в 1920-х, и в 1930-х годах он находился «под особой защитой высокопоставленных чекистов Украины». Несмотря на эти связи, Макаренко никогда не состоял в партии большевиков. В 1930-е годы он называл себя «беспартийным большевиком»; в его ранее не доступных исследователям записных книжках и других документах содержатся часто резкие антибольшевистские, антисоветские и (в отличие от Горького) антиинтеллигентские комментарии, относящиеся не только к началу 1920-х годов, но и к следующему десятилетию ^{519}. Несмотря на то что и Горький, и Макаренко являлись в начале 1920-х годов людьми со стороны, они при Сталине стали центральными фигурами культурного строительства. Будучи сам выходцем из городских низов, Горький был чрезвычайно заинтересован в перевоспитании детей схожего происхождения, он восхищался энергией Макаренко и его способностью добиться значительных результатов ^{520}. Горького привлекали потенциальные лидеры, стремившиеся к успеху: дух групповой солидарности, который Макаренко удалось воспитать в своей коммуне, соединился с вдохновенной верой Горького в возможность формирования нового человека.

Макаренко внимательно изучил опыт Болшево и позаимствовал оттуда ключевые педагогические элементы, такие как самоуправление и доверие, для своей системы. В ней он объединил самодисциплину и групповую солидарность, на которые делался особый упор в Болшево, с хорошо отлаженной системой военизированных игр, униформы, особых физических упражнений, а также «социалистического соревнования», основанного на соперничестве и строгих наказаниях. Последние элементы этой системы вызвали жесткое неприятие и прямые нападки со стороны педагогического сообщества эпохи нэпа. Среди противников данного подхода была и Крупская, которая в центральной прессе окрестила макаренковскую колонию им. Горького «школой для рабов». В июле 1928 года Макаренко со своими коммунарами посетили Болшево — «старшего брата» Харьковской коммуны им. Дзержинского; особенно сильное впечатление произвели на них хозяйственно-экономические успехи коммуны ОГПУ. В то же время Макаренко отметил, что в некоторых аспектах практики Болшевской коммуны очень сильно отличались от его собственных. У него в коммуне было принято соблюдать большую дистанцию между педагогами и их подопечными, чем в Болшево, где Погребинского воспитанники называли «дядя Сережа». По иронии судьбы, то влияние, которое Болшевская коммуна оказала на Макаренко в 1930-е годы, когда она пользовалась международной известностью, оказалось сразу же забыто, как только Болшево стало запретной темой в период Большого террора, — и это при том, что методы Макаренко возобладали в педагогике и смежных областях. Написание с 1929-го по 1933 год «Педагогической поэмы» — самой значительной и в дальнейшем канонизированной работы главного педагога страны — осуществлялось при самой активной поддержке Горького ^{521}.