Полная гибель всерьез

Такая вот философия. Отсюда, кстати, известное шмиттовское

mot:

политика либеральной не бывает, бывает лишь либеральная критика политики. А кто такие либералы (= враги)? Евреи. Первый либеральный еврей — Спиноза. Следовательно: враг = еврей = либерал. Либеральный еврей — это ассимилированный еврей. Настоящий, реальный враг (крайне опасный!) — ассимилированный еврей; даже коммунист может «исправиться»; ассимилированный еврей — никогда. Вот почему абсолютно неприемлемы либеральная политика, критическое отношение к политическому.

И Карл Шмитт был последователен как в своих поступках, так и в оценках действий других. «Ночь длинных ножей» (когда был убит Рем и подорвано могущество СА) стала, по его словам, проявлением «высшей справедливости» (видимо, Рем сотоварищи, эти убийцы, извращенцы, садисты, были для него кем-то вроде ассимилированных евреев). В октябре 1936 г. он активно участвует в конференции «Германская юриспруденция в борьбе против еврейского духа». В своем выступлении призывает изъять книги еврейских авторов из библиотек и не цитировать ученых-евреев. Если же последнее невозможно, обязательно пояснить: эта цитата взята из работы еврея…

Ну что здесь сказать? Особенно представителю страны, преподавшей в прошлом столетии страшный урок самой себе и всему человечеству. Хотя … Хотя, если бы все было так «просто». Страна, культура, традиции. Они, они, эти сущности предопределили зло! И чего еще ждать от «них»! Все заранее взвешено и решено. Однако на ум (мне) приходит рассуждение

Иосифа Бродского:

Зло, первородный грех скорее антропология, чем политика, «Россию» легко поменять на «Германию». В случае с Карлом Шмиттом следует добавить: гениальность. Выходит, и гений не свободен от всеобщих «коннотаций». Вот это-то и есть, пожалуй, самое страшное и опасное. Не скажу: «Самое страшное и опасное открытие XX века». Это ведь было известно и ранее. Кстати, и Пушкин в своем «Моцарте и Сальере» не столь уж благостно спокоен на этот счет.

И все-таки, несмотря на Достоевского, Леонтьева, Розанова, Ницше (это тоже «наше все» русское), других, русскому сознанию трудно примириться с этим. «Ведь основная идея русской культуры, русской литературы, русской восприимчивости — это идея утешения, оправдания экзистенциального порядка на некоем, возможно высшем, уровне» (еще одно интервью Иосифа Бродского — в польский сборник

«Divertimento sztokholmskie…», Warszawa,

1988).

Как мог христианин Карл Шмитт думать и действовать так? Как же теперь будет оправдан этот «экзистенциальный порядок»?

Но оставим в стороне сентиментальные русские вопрошания (да и чего вопрошать-то; а как мы могли, а как русский гений — Ленин, скажем, — думал и действовал!). Послушаем человека высшего экспертного знания, современника и соотечественника Карла Шмитта. Томас Манн (в годы нацизма и войны): «О гении и его бесспорной причастности демоническому началу»; «Таинственная связь немецкого национального характера с демонизмом»; «Где высокомерие интеллекта сочетается с душевной косностью и несвободой, там появляется черт»; «Одинокий мыслитель и естествоиспытатель, келейный богослов и философ, который, желая насладиться всем миром и овладеть им, прозакладывал душу черту, — разве сейчас не подходящий момент взглянуть на Германию именно в этом аспекте, — сейчас, когда чёрт буквально уносит ее души?»; «Отношение немца к миру абстрактно, то есть музыкально, это отношение педантичного профессора, опаленного дыханием преисподней, неловкого и при этом исполненного гордой уверенности в том, что "глубиною" он превосходит мир»; «Издевательская игра природы — создать облик высшей одухотворенности там, где дух уже угас»; «Германия, с лихорадочно пылающими щеками, пьяная от сокрушительных своих побед, уже готовилась завладеть миром в силу того единственного договора, которому хотела остаться верной, ибо подписала его собственной кровью. Сегодня, теснимая демонами, один глаз прикрывши рукою, другим уставясь в бездну отчаяния, она свергается все ниже и ниже. Скоро ли она коснется дна пропасти?»

Чтобы не оставлять немецкие дела только немцам, приведу экспертное мнение русского спеца (хорошо разбиравшегося во всех этих немецких сложностях). На совершенно своем (литературно-национально ничьем) языке Марина Цветаева в апреле 1939 г.: «О, дева всех румянее / Среди зеленых гор — /Германия!/ Германия!/ Германия!/ Позор!/ Полкарты прикарманила,/ Астральная душа!/ Встарь — сказками туманила,/ Днесь — танками пошла./ … О мания!/ О мумия/ Величие! Сгоришь,/ Германия!/ Безумие,/ Безумие/ Творишь!»

Вот вам и весь сказ. Два пронзительных человека ушедшего столетия говорят о какой-то особой — помимо первородного греха — склонности немецкого гения, вообще Германии ко злу. Возможно ли в это поверить? Разве возможно помыслить страну (и умнейших ее людей), специально предуготовленную ко злу? Нет, конечно, нет. Однако и отрицать сказанное Томасом Манном и Мариной Цветаевой нельзя. Все свидетельства налицо.

Ну что же, не будем разрешать этой коллизии. Однако подчеркнем: именно в германской и русской культурах «совместность» гения и «злодейства» была в XX столетии наиболее заметной.

II

Стендаль, кажется, сказал: одиночество — это плата за исключительность. Сегодня, с высоты уже XXI столетия, оглядывая интеллектуальный ландшафт «века минувшего», видишь одинокую фигуру Карла Шмитта. Он — сам по себе, он всегда «на свой салтык» (это автохарактеристика Константина Леонтьева — «славянофил на свой салтык»). И вместе с тем его нельзя представить вне того мощного идейного движения, которое возникло в Германии после ее поражения в Первой мировой войне, после Версаля и Веймара. Имя этому движению — молодой или новый консерватизм.

В отличие от консерваторов-традиционалистов, несмотря на развал кайзеровской империи, оставшихся верными политическим убеждениям довоенного периода, «новые консерваторы» остро критиковали рухнувший режим, повинный, по их мнению, в военном поражении и национальном позоре. В рамках молодого консерватизма имелось несколько значительно разнящихся друг от друга вариантов консервативной утопии, но все они были отмечены единым чувством глубокого презрения к отжившему старому миру (Европе XIX столетия) и чувствами страха и ненависти к имевшему быть практически повсюду (в разных формах) «восстанию масс». Большинство теоретиков нового консерватизма выступали с жестко элитистских позиций и являлись горячими сторонниками применения насилия в политике. Некоторые из них называли себя «консервативными революционерами» и заявляли, что вслед за кровавыми бунтами охлоса должна последовать подлинная революция — революция немногих, избранных. Консервативная революция.

Да, но почему «консервативная»? Дело в том, что эти люди отвергали довоенный мир за то, что он попустительствовал либеральным реформам, самому духу либерализма и плюрализма. За то, что старый порядок «изменил» самому себе, «отрекся» от животворных традиций пруссачества, авторитарности, целостности, духовности и т. п. То есть консервативная революция должна была — в новых условиях — восстановить единственно аутентичную германскому гению и характеру систему властно-этических отношений. Восстановить германскую Норму. При этом, конечно, признавалась необходимость модернизации «немецкой идеологии», приведения ее в соответствие с потребностями настоящего и переориентации ее на будущее.