Россия и Германия: вместе или порознь?

Материалы следствия были, естественно, вообще многотомными.

И за этой массой показаний и деталей могло легко ускользнуть основное —- политический момент. Тянуть с процессом не позволяла обстановка, а следствие разрасталось. Чекистам были важнее конкретные детали внутреннего заговора, но Сталина как политика, как ответственного вождя страны, интересовали, естественно, не столько явки, сколько общий замысел.

С мыслью о необходимости такого подхода к следствию Сталин и писал:

«Тов. Менжинский!Письмо от 2/Х и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции вообще и, особенно, вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это очень вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, от группы Рябушинского; Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющих самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и в эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительством. Может показаться, что «Промпартия» представляет главную силу. Но это не верно. Главная сила — Торгпром. «Промпартия» — мальчики на побегушках у Торгпрома. Тем более интересны сведения о сроке интервенции, исходящие от Торгпрома. А вопрос об интервенции вообще, о сроке интервенции, в особенности, представляет, как известно, для нас первостепенный интерес. Отсюда мои предложения:

а) сделать одним из важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки «Промпартии», и, особенно Рамзина, вопрос об интервенции и сроке интервенции...;

б) привлечь к делу Ларичева и других членов ЦК «Промпартии» и допросить их строжайше о том же.

Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых, то это будет серьезным успехом ОГПУ, так как полученный таким образом материал мы сделаем достоянием рабочих всех стран, проведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки к интервенции на ближайшие 1—2 года, что для нас немаловажно.

Понятно?

Привет! И. Сталин».

Все в этом письме говорит о честной убежденности Сталина в виновности обвиняемых, причем в виновности, подтверждаемой ими самими. Видно и то, что показания не «выбиты», а именно получены следствием. Рамзин рассказывал о том, что действительно было.

Заговоры старых специалистов были, потому что существовали внешние силы, прямо заинтересованные в них.

Рябушинские, Пальчинские и Рамзины еще со времен «бывшей» жизни сидели за одними столами и дышали одной атмосферой. Некогда все они были единомышленниками. Прошло десять лет, и одни порвали былые связи, а другие их сохранили.

Известный книжный график Евгений Кибрик еще молодым парнем в 1936 году проиллюстрировал знаменитого «Кола Брюньона» Ромена Роллана. На Всемирной выставке в Париже в 1937 году эти иллюстрации получили серебряную медаль. Однако в его воспоминаниях есть одна «иллюстрация», сути которой не уловил даже сам автор.

Весной 1931 года он приехал с творческой агитационной бригадой ЦК ВЛКСМ на строительство Бобриковского химического комбината на Валдайской возвышенности.

Голая серая равнина, ветер, угрюмый пейзаж с недостроенными газгольдерами. Москвичей встретил комсомольский секретарь строительства, маленький веселый черный парень с оторванными кистями рук. Раздвоенные кости предплечья — и для еды, и для письма, и для «рукопожатия».

А для борьбы за советскую химию — сердце. Вот этот секретарь и рассказал: проект составлен так, что заводы еще строятся, а электростанция для них уже сдана. Стройплощадку под Соцгородок химиков вырубили подчистую, и до ближайшего деревца — три километра.

Это были не просчеты, а метод работы коллег Рамзина. Они закладывали в проекты цехов дорогие мраморные полы, а в ответ на недоумение отвечали, что, мол, новый труженик должен работать во дворцах. Где-то хватало ума заменить мрамор на цемент, а кое-где и проходило.

Это был действительно «профессорский» класс работы. Против жизни, против России пошло, правда, меньшинство специалистов — примерно один из дюжины. Но под подозрением оказывались и остальные одиннадцать. Кто-то из них оказался и под арестом.

Причину этого хорошо понимал Неру. Заключенному, ему казалось бы, следовало быть на стороне «репрессируемых». А он писал юной Индире Ганди вот что: «Есть старая русская пословица: «У страха глаза велики». Она удивительно верна независимо от того, идет ли речь о младенцах, или же о странах и обществах. Нервы у большевиков всегда напряжены, и глаза у них расширяются при малейшей провокации, ибо империалистические страны всячески стараются уничтожить коммунизм, затевая с этой целью всевозможные маневры и интриги. У большевиков достаточно часто имелись основания для беспокойства, и даже внутри страны им приходилось сталкиваться с многочисленными попытками саботажа».

Да, глухая, а то и открытая злоба царских, буржуазных специалистов на Советскую власть родилась в один день с Советской Россией. И сразу же приняла формы прямой гнусности.

Чего стоила одна забастовка, провозглашенная Пироговским обществом! Великий хирург в гробу, наверное, переворачивался, глядя как порочат его имя те, кому сама профессия предписывала сострадать. А врачи Москвы и Петрограда забастовали уже 22 ноября 1917 года — через пол-месяца после Октябрьской революции. И врачами саботаж не ограничивался.

Поэтому не приходится удивляться, что осенью 1929 года прошла чистка Академии наук СССР. Примерно сотню (из примерно полутора тысяч) сотрудников уволили, некоторых арестовали.

Среди уволенных далеко не все были учеными, и эту чистку никак нельзя было сравнить с увольнением более сотни университетских профессоров царским министром просвещения Кассо за семнадцать лет до этого — в 1911 году.

Запомним и еще одну деталь. Даже в 1936 году далеко не все академики голосовали за исключение из Академии эмигрировавших химиков Ипатьева и Чичибабина. Эти двое, став выдающимися мастерами своего дела, так и не стали русскими патриотами. Такие как они и представляли остатки того «белоподкладочного» слоя, который всегда помнил о своем дворянстве больше, чем о долге перед народом Родины.

Даже выдающийся русский математик Николай Лузин, которому наука в СССР обязана многим, еще в тридцатые годы две трети своих работ публиковал на... французском языке. Кончилось тем, что ему мягко намекнули: мол, ваши идеи, академик, не станут менее привлекательными, если будут становиться известными миру на языке родных осин.

Да, каждый выбирал свое, и получал свое. В 1926 году в первом томе первого издания Большой Советской энциклопедии в статье «Академия наук СССР» говорилось: «Если сравнить характер работы А. при ее основании с той, которую делает А. со времен революции, то нас поразит, как велико их сходство. Причина этого понятна: в начале XVIII века Россия начала входить своей культурой и цивилизацией в состав европейских стран, теперь наш Союз вступил в совершенно новую жизнь уже в мировом масштабе, объединяя в себе Запад и Восток»

Это написал непременный секретарь Академии наук еще с царских времен Сергей Федорович Ольденбург, крупнейший востоковед.

Вот уж кого — если бы заговоры «выдумывали в ЧК», а не организовывали в подполье, — надо было «сватать» ОГПУ на роль главы заговорщиков! До революции — член Государственного Совета Российской империи и один из лидеров кадетов, то есть партии крупной буржуазии. После февраля 1917 года — член Временного правительства. Однако Сергей Федорович спокойно работал, в 1932 году страна отметила пятидесятилетие его научной деятельности. В 1939 году (через пять лет после смерти Ольденбурга) очередной, 43-й том БСЭ посвятил ему доброжелательную статью.

Вспомним еще о двух судьбах, которые история соединила интересным образом на рабочем столе Ленина в конце 1918 года.