Краткий курс по русской истории

Но угощение посла не оканчивалось в этот день приемным обедом во дворце. Те же люди, которые привели посла во дворец, вели его обратно на квартиру и приносили с собой серебряныя чарки и другие сосуды с напитками, преимущественно с разными медами. Таким образом в посольском доме пристава устраивали настоящую попойку; это называлось «поить посла», причем главнейшей заботой приставов было, во что бы ни стало, напоить посла как можно пьянее. Герберштейн дивится их умению потчивать в этом случае. Отказываться от приглашений не позволялось ни под каким предлогом, потому что пили сперва за здоровье великих государей, а потом их братьев, сыновей и других родственников, а когда и их мало, начинали пить за здоровье важных лиц обоих государств. Осушив несколько чарок, говорит Герберштейн, не иначе можно было избавиться от дальнейшей попойки, как притворившись очень пьяным или спящим. Из разсказов о польских и татарских посольствах мы знаем, что пристава часто вполне достигали своей цели – напоить посла, причем дело не обходилось часто без печальных историй. Но при этом достигались иногда и другия важныя цели: подпивший посол не раз проговаривался о том, что ему приказано было держать только на уме.

Олеарий замечает, что с некотораго времени при Московском дворе стал выводиться обычай приглашать послов после первой аудиенции к государеву столу; послам объявляли обыкновенно, что им пошлют пищу со стола государева на посольское подворье. Действительно описания приемных обедов во дворце у иностранцев XVII в. встречаются редко; зато находим не лишенныя интереса подробности об угощении послов на их квартире. По возвращении последних с первой аудиенции, на посольский двор привозили несколько телег с напитками и кушаньями, изготовленными на государевой кухне, с подвижными плитами для их разогревания и т. д. Пристав покрывал скатертью только конец стола, где должен сидеть посол, и только для него клал нож, вилку и ложку; свита должна была обойтись без этого. Кушанья, состоявшия преимущественно из разнаго рода печений, затейливо приготовленных, так щедро приправлялись маслом, луком и чесноком, что иностранцы с трудом могли есть их; [97] да об этом и не заботились; московское хлебосольство выражалось вовсе не в «ествах». Пристав приносил с собой длинный список «здоровий», и в продолжение стола предлагал их одно за другим, начиная с обоих государей, титулы которых сказывались при этом сполна по бумаге, не выходившей из рук пристава до конца обеда. В подаче напитков сохранялся строгий порядок. Для низших служителей посольства выставлялся среди двора большой сосуд с водкой, из котораго всякий черпал, сколько хотел.

В остальные дни государь часто посылал послу кушанья с своего стола. По окончании переговоров, для которых приезжал посол, государь иногда приглашал его с собой на охоту или какую-нибудь другую потеху, а перед отъездом на прощальный обед. В конце его, государь, встав с своего места, приказывал подать себе кубок, говоря, что он пьет в знак любви и за здоровье своего брата-государя, прося посла передать последнему все, что он здесь видел и слышал. Потом государь подавал кубок послу, приглашая выпить его также за здоровье своего государя. Этот кубок, в знак особенной милости, иногда дарился послу. Приняв его, посол отступал несколько назад, и, выпив, кланялся государю. Кубок этот был довольно велик, и Контарини, небольшой охотник пить, едва мог выпить четвертую долю того, что в нем было. С таким же приглашением обращался государь ко всем присутствовавшим на обеде. После того он подзывал посла к руке и отпускал его. Обыкновенно посол со всей свитой, не исключая и низших служителей, получал от государя подарки, состоявшие из шуб и разных мехов. Герберштейн во второй приезд получил, сверх собольей шубы, два сорока соболей, 300 горностаев и 1500 белок. Послов из западной Европы дарили почти исключительно мехами, преимущественно собольими; но послов татарских и вообще восточных государь жаловал, кроме того, разным платьем, шапками, сапогами, даже материями на платье. Татарские послы были особенно падки на эти подарки, которые часто были единственной целью их приезда в Москву. Олеарий видел в 1634 г. кавалькаду трех татарских послов с многочисленной свитой, направлявшихся во дворец: на них было платье из грубаго краснаго сукна, а чрез несколько часов татары с гордостью возвращались из дворца, одетые в камку, одни в алую, другие в желтую. Того же добивались и разные владельцы, посылавшие этих послов к московскому государю. Не проходит почти года, замечает Олеарий, без того, чтоб татарские владельцы не посылали в Москву посольств, не столько по делам, сколько для того, чтобы выманить у царя несколько мехов и шелковых одежд. [98] При отъезде посол должен был в свою очередь дарить приставов; Поссевин советует давать им 25 или 30 золотых и столько же их служителям, если нельзя будет дать больше. Прежним порядком пристава провожали посольство до Московской границы и там при разставании также получали подарки. [99]

III. Государь и его двор

В такой обстановке являлась в Москве верховная власть перед иностранными послами. Далеко от столицы, с первых шагов, на почве Московскаго государства, наблюдательный иностранец начинал уже чувствовать вокруг себя, на людях, которых он встречал, могущественно действовавшее обаяние этой власти и должен был чувствовать это тем сильнее, что в соседних западных государствах он встречал совершенно противоположныя явления. Умный австрийский дипломат, хорошо знавший состояние соседних с Австрией стран, проезжая чрез Венгрию, поет ей полную грустнаго чувства похоронную песнь, видя, как разоряют ее пышные и ленивые вельможи. Таких могущественных и пышных вельмож должен был он прежде всего заметить и в Польше. В Литве он дивится страшной вольности вельмож и сосредоточению в их руках земельной собственности. Совсем иного рода явления встречал он в Московском государстве. После всех церемоний на пути, в которых московские пристава с такой неумолимой строгостью оберегали честь своего государя, в полумили от Москвы Герберштейн встретил знакомаго старика, который был товарищем московскаго посла, ездившаго в Испанию; он прибежал озабоченный, обливаясь потом, с известием, что на встречу послам едут бояре. Когда Герберштейн спросил его, зачем бежал он с таким спехом, тот отвечал: «у нас служат государю не по вашему, Сигизмунд»! – Поэтому иностранец, приезжавший в Москву, и без особенной наблюдательности, только присматриваясь и прислушиваясь к тому, что происходило и говорилось вокруг него, мог понять значение и размеры власти московскаго государя. По описанию иностранцев, этот государь стоит неизмеримо высоко над всеми подданными и властью своею над ними превосходит всех монархов в свете. Эта власть одинаково простирается как на духовных, так и на светских людей; ни от кого не завися, никому не отдавая отчета в действиях, свободно располагает государь имуществом и жизнью своих подданных. Боярин и последний крестьянин равны перед ним, одинаково безответны пред его волей. Такому значению верховной власти соответствует высокое понятие о ней самих подданных. Иностранцы дивятся благоговейной покорности, с которой подданные относятся к московскому государю. Слушая разсказы московских послов, венский архиепископ приходил в умиление от такого послушания подданных государю «яко Богу». [100] Никто из подданных, как бы он ни был высоко поставлен, не смеет противоречить воле государя или не соглашаться с его мнением; подданные открыто говорят, что воля государя – Божия воля, и государь – исполнитель воли Божией. Когда их спрашивают о каком-нибудь сомнительном деле, они отвечают выражениями, затверженными с детства, в роде следующих: это знает Бог да великий государь; один государь знает все; одним словом своим разрешает он все узлы и затруднения; что мы имеем, чем пользуемся, успехи в предприятиях, здоровье – все это получаем мы от милости государя, – так что, добавляют наблюдатели, там никто не считает себя полным хозяином своего имущества, но все смотрят на себя и на все свое, как на полную собственность государя. Если среди беседы упомянуть имя государя и кто-нибудь из присутствующих не снимет при этом шапки, ему тотчас напоминают его обязанность; нищие, сидя у церковных дверей, просят милостыню ради Бога и государя. Разсказывать, что делается и говорится во дворце государевом, считается величайшим преступлением. В день имянин царя никто не смеет работать, хотя в церковные праздники простой народ вообще не прекращает будничных занятий. В челобитных царю все пишутся уменьшительными именами; бояре и все служилые люди прибавляют к этому «холоп твой», гости – «мужик твой», прочие купцы – «сирота твой», боярыни – «рабица или раба твоя», поселяне – «крестьянин твой», слуги бояр – «человек твой».