Взлет и падение "красного Бонапарта". Трагическая судьба маршала Тухачевского

Лето — осень 1936 года

… Так что с арестом армейских троцкистов пришлось немного подождать, хотя бы до процесса Зиновьева и Каменева — чтобы свести все к отдельной троцкистской группе и не вызвать даже мысли о ненадежности армии накануне предполагаемой войны. Одного лишь комдива Шмидта, личность чрезвычайно колоритную, [45] арестовали 6 июля. Остальных — непосредственно перед процессом, который проходил 21–23 августа, или сразу после него.

14 августа — арестован комкор Примаков;

15 августа — комбриг Зюк;

20 августа — комкор В. Путна;

2 сентября — комдив Туровский;

25 сентября — комдив Саблин.

На процессе была озвучена информация о военном троцкистском подполье. Там говорилось, что Троцкий в письме Дрейцеру дал указание организовать нелегальные ячейки в Красной Армии. В качестве участников армейской «военно-троцкистской организации» называли уже арестованных к тому времени военного атташе в Лондоне В. К. Путну и командующего войсками Ленинградского военного округа В. М. Примакова. Были названы также имена двоих офицеров, готовивших теракты против Ворошилова, — комдива Шмидта и майора Кузьмичева, служивших в Киевском военном округе под руководством Якира.

В конце 20-х годов Путна и Примаков на самом деле возглавляли троцкистскую организацию в армии — сейчас об этом имеется множество свидетельств, этот факт признают и сами троцкисты. А Шмидт и Кузьмичев являлись верными «оруженосцами» Примакова.

Примаков девять месяцев молчал насмерть, бомбардируя все возможные инстанции жалобами и просьбами, — мужик был не из слабых. Путна уже 31 августа, после очной ставки с Радеком, «расколовшимся» сразу и полностью, дал первые признательные показания — что он действительно встречался с сыном Троцкого Львом Седовым и получил поручения организовать теракты против Сталина и Ворошилова. Признался — и замолчал. Следующие показания от него смогли получить лишь в мае 1937 года, когда уже ясно было, что игра проиграна. Тогда, осенью, об участниках заговора — не троцкистах они все молчали насмерть. Интерес тут был шкурный в прямом смысле слова: именно в них, в том, что у них получится все-таки с переворотом, были единственные шансы арестованных на жизнь.

Зима 1937 года

Генералы [46] группы Тухачевского в это время, казалось, были в полной безопасности. Уборевичу и Корку сняли партийные взыскания (кстати, по ходатайству Ворошилова, хотя они с Уборевичем терпеть друг друга не могли). Эйдемана собирались отправить в командировку за границу. Тухачевский фотографируется рядом со Сталиным среди членов Политбюро. Единственный намек на его будущую участь прозвучал в конце января на «Процессе 16-ти», когда Радек одиннадцать раз упомянул имя Тухачевского.

Так говорят…

И в этом еще один миф и еще одна нелепость — что будто бы в сталинском СССР существовали какие-то «намеки», далеко идущие интриги, какая-то игра с жертвами будущего террора, которые, дескать, заранее все понимали и, как загипнотизированные удавом кролики, ждали своей участи, потому что так их кушать вкуснее, и т. д.

«Намеки», «признаки» — это, конечно, хорошо. В сказках про тиранов это выглядит очень эффектно. И Сталин, конечно, был восточным человеком и мог этим искусством владеть. И владел, и иной раз его с удовольствием применял — в отношениях, например, с Черчиллем, тоже незаурядным политиком и очень умным человеком, способным это искусство оценить. Но какие могли быть «намеки» в Москве 1937 года? То есть намекать-то вождь мог сколько угодно, но кто бы его понял? На верхних этажах Страны Советов собралась такая публика, которая и прямую-то речь понимала через раз и как попало. Всякие там психологические тонкости мило смотрятся в романах, а в грубой советской реальности даже члены Политбюро, знавшие друг друга как облупленных, и то разговаривали предельно конкретно, избегая даже тени двусмысленности. Говоря с людьми менее знакомыми, Сталин каждый вопрос рассматривал с пяти сторон с десятью уточнениями — а вдруг не так поймут? А уж Тухачевскому намеки и вовсе как горохом по танковой броне — чтобы это понять, достаточно хотя бы на фото посмотреть…

Ну, а теперь вернемся к Радеку — что он там такое говорил?

На утреннем судебном заседании 24 января 1937 года Радек сказал:

«В 1935 году Виталий Путна встречался со мной, передав одну просьбу Тухачевского». Допрашивавший его Вышинский оставил это упоминание без внимания — то есть тема явно не входила в сценарий процесса. И лишь на вечернем заседании, вероятно, получив какие-то указания, вернулся к ней и спросил Радека, зачем к нему обращался Тухачевский.

Из протокола допроса Радека:

«Радек: Тухачевский имел правительственное задание, для которого не мог найти необходимого материала. Таким материалом располагал только я. Он позвонил мне и спросил, имеется ли у меня этот материал. Я его имел, и Тухачевский послал Путну, с которым работал над заданием, чтобы получить материал от меня. Тухачевский понятия не имел ни о роли Путны, ни о моей преступной роли.

Вышинский: А Путна?

Радек: Он был членом организации, он пришел не по делам организации, но я воспользовался его визитом для нужного разговора.

Вышинский: А Тухачевский?

Радек: Тухачевский никогда не имел отношения к нашим делам… Я заявляю, что я никогда не имел и не мог иметь никаких связей с Тухачевским по линии контрреволюционной деятельности, потому что я знал, что Тухачевский — человек, абсолютно преданный партии и правительству».

Любопытно, с каких же пор демонстративное заявление о непричастности человека к заговору стало означать его скорый арест?

Знаете, есть такой старый анекдот. Едут два еврея на пароходе в Одессу. Когда уже город показался на горизонте, один спрашивает другого: «А вы куда едете?» — «В Одессу». Тот задумался глубоко, а потом и говорит: «Не понимаю. Вы сказали, что едете в Одессу, чтобы я подумал, что вы едете в Одессу, хотя на самом деле вы едете не в Одессу. Но вы на самом деле едете в Одессу — зачем же вы врете?»

Логика «политологического анализа», увы…

… Можно сказать, что Сталину повезло. Оставшиеся на свободе заговорщики могли отреагировать на происходящее двумя способами — форсировать выступление или затаиться. К счастью, они выбрали второй вариант. Тухачевский на следствии говорил: «В связи с зиновьевским делом начались аресты участников анитисоветского военно-троцкистского заговора. Участники заговора расценивали положение как очень серьезное. Можно было ожидать дальнейших арестов, тем более что Примаков, Путна и Туровский отлично знали многих участников заговора, вплоть до его центра.

Поэтому, собравшись у меня в кабинете и обсудив создавшееся положение, центр принял решение о временном свертывании всякой активной деятельности в целях максимальной маскировки проделанной работы. Решено было прекратить между участниками заговора всякие встречи, не связанные непосредственно со служебной работой».

Совещание это могло иметь место осенью или в декабре 1936 года, поскольку после Нового года они уже не имели возможности собираться «в кабинете» Тухачевского — маршал в конце декабря неожиданно отправляется в отпуск, как оказалось, на целых три месяца. [47] По поводу этого внеочередного отдыха каких только слухов не было и каких только предположений сейчас не строят. Его связывают и с компроматом, полученным из Германии о давних связях с немецкой разведкой, и с начинающейся «опалой», с «конструированием «дела Тухачевского»», и даже с попыткой самоубийства, предпринятой маршалом. Все, впрочем, может быть проще: люди Ежова, раскапывая дела НКВД, нашли, например, старые донесения о «военной партии», поступили еще какие-то показания, и «до выяснения» маршала отправили отдохнуть, пока что не только не арестовывая, но даже не снимая с поста. Собственно, если он ни в чем не замешан, ничего ужасного в этом нет…