Александр Керенский. Демократ во главе России

При встрече с Керенским, Брешковская заметила:

– Петр Алексеевич перебрался в Дмитров, подальше от большевиков. Не пора ли и нам с вами убежать от них? Хотя я и бабушка, как вы меня обозвали, хотя мне уже стукнуло семьдесят пять, но у меня еще хватит прыти махнуть от них подальше, чем Петр Алексеевич, он уже старенький, дряхлый совсем. А мы? Бежать нам пора отсюда, пора, Александр Федорович!

– Почему бежать? Уезжать – можно и, наверное, необходимо, чтобы не оказаться в подвалах Лубянки, чтобы с пользой для людей дожить жизнь. Бежать и уезжать – большая разница. Уезжать можно с достоинством, с верой в лучшее, а бежать – в испуге, без оглядки – стыдно, тем более нам с вами, Екатерина Константиновна!

Они встретятся потом, уже в эмиграции, и в 1921 году Брешко-Брешковская напишет о нем в Париже: «В апреле семнадцатого года я проехала свой путь от Минусинска до Петрограда, где меня так дружелюбно и ласково встретил Александр Федорович Керенский, уже обремененный громадной ответственностью, но всегда, ровный, всегда справедливый, беспристрастный к недругам и к друзьям.

Живя в Сибири, я знала о его деятельности как присяжного поверенного, всегда летевшего на защиту попранных прав рабочего народа, в каком бы конце бесконечного и бесправного государства нашего не повторялись безобразия и жестокости, чинимые царской администрацией.

Следила за его речами в Думе с большим интересом, а когда он приезжал на Лену, чтобы разобраться в причинах расстрела двухсот рабочих на золотых приисках, и затем возвращался – он проездом навестил меня в Киренске. Виделись мы недолго, но дружба наша закрепилась навсегда. И я с благодарностью и гордостью вспоминаю его всегдашнюю обо мне заботу. В Петрограде он поселил меня в своей квартире, и мы вместе ожидали прибытия на родину то одного, то другого изгнанника, а между ними особенно тепло Петра Алексеевича Кропоткина, сорок лет не видавшего Россию, не перестававшего любить ее, всегда тянуться к ней, как к родной матери.

Керенский встречал лично всех возвращающихся борцов. В них он видел новые силы, готовые и впредь служить своему народу, готовые отдаться его возрождению так же искренно, бескорыстно, как сам это делал».

Несомненно, у Александра Федоровича Керенского было немало соратников, умных и добрых друзей, таких как Катерина Брешко-Брешковская, но, увы, не столько, чтобы повернуть громадную, разбитую войной и нуждой страну на путь свободы, создания цивилизованного общества, но указавшего путь к ней, пусть тяжелый и не сулящий только радости, порою даже опасный, но продиктованный сердцем, не равнодушным к судьбе родины.

И, видимо, не случайно, а символично, что об отъезде Керенского из большевистской России стало известно из воспоминаний бабушки русской революции Брешко-Брешковской: «У него были надежные провожатые в лице сербских офицеров, давших ему возможность благополучно добраться до английского флота на Ледовитом океане».

В Архангельске Александра Федоровича принял на свой борт английский крейсер с солдатами, которые собирались пойти на помощь восставшему против большевиков Ярославлю, но не пошли.

Отъезд Керенского был неофициальным и о нем английская пресса умолчала. В Лондоне помнили об отмене королем Георгом VI приезда в Англию Николая II и его семьи, неожиданной отмене, вызванной протестом общественности, и в данном случае вовсе не афишировали прибытие в Англию бывшего министра – председателя России, не желая резко ссориться с новой властью большой и стратегически важной страны.

Глава восемнадцатая

Лондон – Берлин – Париж

…Прибыв в Лондон и отдохнув несколько дней после морского пути, штормового и холодного, он вышел на улицу. Почувствовал себя неуютно, и не только потому, что был в чужом городе, а более потому что ощутил беспокойство, связанное со своим новым положением. В России его знали все, его показывали в кинематографе и часто – среди солдат, внимающих каждому его слову, у входа в Зимний, приветливо улыбающимся окружившим его людям, на фронте, в окопе… Здесь люди проходили мимо него, не удостоив взгляда. Он перешел на другую, солнечную сторону улицы, но зимнее солнце не грело. Никто не знал его в этом городе, никто не ждал, никто им не интересовался. Он приехал сюда, надеясь встретиться с Ольгой, с детьми, но еще в порту ему сказали, что их в городе нет, пока не прибыли, но препятствий для их жительства в Англии не будет. «Вы наш союзник, а ваша семья не будет обойдена вниманием», – твердил дипломатический чиновник, потом сказал, что его может принять господин Джордж Бьюкенен, если у него есть к нему вопросы. «Нет вопросов, все ясно, – вздохнул Керенский, – хотел бы кое-что спросить господина Черчилля». – «А это кто такой?» – спросил чиновник. «Разве вы не знаете? Странно, – недоуменно заметил Керенский. – Черчилль ведал поставками в Россию. Я хотел у него спросить, каким образом английские поставки оказались у людей, поднявших мятеж против правительства, которому предназначались». – «А вы уверены, что они ему предназначались? – удивился чиновник. – Наше министерство иностранных дел никогда не ошибается. Дела, касающиеся финансов, находятся под строгим контролем. Господин Черчилль несомненно делал то, что ему приказали». – «Понимаю», – грустно сказал Керенский и поблагодарил чиновника за четко организованную встречу.

На книжном развале Александр Федорович за несколько пенсов приобрел пачку залежавшихся газет, чтобы вечером в гостинице просмотреть их. Его внимание привлекли сводки из России, и вдруг среди них мелькнула его фамилия, писал Бьюкенен: «Керенский и Корнилов, мне кажется, не очень любят друг друга, но наша главная гарантия заключается в том, что ни один из них, по крайней мере в настоящее время, не может обойтись без другого. Керенский не может рассчитывать на восстановление военной мощи без Корнилова, который представляет собой единственного человека, способного взять в свои руки армию. В то же время Корнилов не может обойтись без Керенского, который, несмотря на свою убывающую популярность, представляет собой человека, который с наилучшим успехом может говорить с массами и заставить их согласиться с энергичными мерами, которые должны быть проведены в тылу, если армии придется проделать четвертую зимнюю кампанию». И тут Александр Федорович впервые серьезно задумался о целях Англии в России. О «главной гарантии» чего писал Бьюкенен? Конечно, интересов Англии в войне до победного конца. И все-таки, судя по поставкам Корнилову, она делала ставку на генерала, на установление военной диктатуры в стране, а это отбросило бы Россию в монархическое прошлое и незавидное, отсталое будущее. При нормальном, демократическом развитии Россия, богатая недрами и «крепким мужиком» в городах и селах, со временем могла бы составить конкуренцию Англии в Европе, стать самой цивилизованной страной… К этому все шло… Черт возьми, эти интриги Англии даже не приходили ему в голову, подумал Керенский, и мысль о коварстве страны-союзницы с годами обрастала доводами и вырисовывалась все четче и яснее.

Была в Лондоне приятная встреча со старинным приятелем еще по России – Робертом Брюсом Локкартом, известным журналистом. Англичанин, будучи в России, выезжал на фронт, чтобы собственными глазами увидеть, что там происходит. Первый раз они с ним встретились в окопах, где Керенский беседовал с солдатами. Локкарт тогда еще неважно знал русский язык и, улыбаясь, сказал ему: «Я понимаю не все, что вы говорите. А вы не говорите, а кричите. Если человек кричит, то, значит, он говорит правду». Керенский в ответ заметил ему: «Вы, английский журналист, залезли в окоп, испачкали одежду, лицо, хлебаете солдатскую кашу, значит, хотите написать правду о войне». – «Да, да, да!» – воскликнул Локкарт и протянул Керенскому фляжку с виски. Они закончили с виски, перешли на водку. Расстались как друзья и, встретившись в Лондоне, обнялись. Сели за столик в небольшом, тихом ресторанчике, вспомнили знакомство в окопе, перешли на разговор о нынешнем времени.