Отпадение Малороссии от Польши. Том 1

Адам Кисель ездил в это время в Варшаву на сейм, перед которым был представлен знакомый уже сеймующим панам Павлюк вместе с Томиленком и еще двумя соучастниками казацкого бунта, которых имена остаются нам неизвестными. Кисель напрасно твердил земским послам и сенаторам, что эти старшины выданы за его ручательством; напрасно предостерегал, что их казнь породит недоверие к представителям правительственной власти, и раздражит казаков пуще прежнего. Его не слушали, ходатайства его не уважили. Слухи о сожженных костелах, о поругании священных сосудов и аппаратов, об избиении апостолов «единой спасающей церкви» вместе с теми, которые оставили невежественную Наливайкову секту и волчью религию ради веры, вносящей в общество просвещение и человечность, — эти слухи дали римской партии решительный перевес над польскою и русскою, — клерикалам католикам над протестантами и дизунитами, — иноземному фанатизму над национальною терпимостью. Общественное мнение правительственной шляхты было слишком сильно раздражено против казаков. Сам король, помиловавший Павлюка по просьбе коронного канцлера, должен был теперь согласиться с решениями национального собрания, каковы бы они ни были. Поэтому он утвердил и все прочие меры принятые сеймом для предупреждения казацких бунтов на будущее время.

Реестровые казаки представили королю и его радным панам просьбу о возвращении прежних прав, которые, по их словам, были им пожалованы за их «кровавые услуги».

Они просили также о защите казацких вдов от притеснений украинских урядников, и жаловались на коронного стражника, Лаща Тучапского, завладевшего тремя селами Трахтомировского монастыря, да на киевского земского писаря, православного пана Проскуру, присвоившего четвертое село того же монастыря. «Упомянутая церковь Божия», сказано было в казацкой инструкции на сейме, «терпит множество обид от этих двух панов, и потому послы должны горячо и со слезами просить его королевскую милость, чтобы все оные села были возвращены».

Но на горячие просьбы последовал холодный ответ, или вернее — выговор, в котором, между прочим, сказано, что казачество не вырвано с корнем только по особенной сердечной доброте его королевской милости. А в сеймовой конституции 1638 года о казаках постановлено следующее:

«.............. разгромив их и отвратив от Речи Посполитой imminens periculum,  [60] отнимаем у них на вечные времена все их давние юрисдикции, почетные звания, прерогативы, доходы и иные отличия, заслуженные ими от наших предков, а ныне утраченные их бунтом, и будем считать уцелевших от гибели на войне поспольством, обращенным в мужиков».

Что касается трахтомировских сел, то они не только не возвращены казакам, напротив, сеймовая конституция назначила особых коммиссаров, которые бы сделали розыск, что отнято казаками у шляхты в соседстве Трахтомирова, и все то возвратить старым владельцам.

Жестоко отомстили казаки правительствующей шляхте в том же году за её строгость; но их тайные сообщники, попы и монахи, бессильные в борьбе с панами современниками, наделали еще горшей беды панским потомкам. Они в своих летописях заставили польских панов, на варшавском сейме 1638 года, казнить с Нероновскою свирепостью тех казаков, которые в то самое время угоняли в Московщину полтавских слобожан, потом пытались, как увидим, повторить в Украине Павлюковщину и, наконец, были побиты товарищами в домашних драках за рубежом Королевской земли. Летописные ужасы переходили в виде исторических фактов из поколения в поколение, воспроизводились литературными талантами в стихах и в прозе, давали работу казуистике русских историков, и воспитывали в русском обществе умственную казатчину, которая до сих пор не перестала действовать на множество честных и добрых от природы сердец крайне зловредно.

В действительности казнен был за бунты 1637 — 1638 года только Павлюк с тремя его сообщниками, но их не терзали инквизиторски, как это было нужно украинским летописцам. Правда, злой гений польской нации, воплотясь в какого-то ксендза, предлагал сейму своею возбудительною брошюрою — надеть Павлюку на голову раскаленную железную корону и дать в руки раскаленный железный скипетр. Но позорный для государства и общества ксендзовский проект был отвергнут. Дело кончилось тем, что преступникам отсекли головы и взоткнули на колья.

Между тем погибельная для Польши мысль, заявленная первым возмутителем казачества, Криштофом Косинским, продолжала свое темное дело в казацкой среде. Враги польской гражданственности делали новые попытки уничтожить ее с помощью своих товарищей по ремеслу, татар.

Преемник Павлюка, гениальный варвар Димитрий Гуня, еще в феврале 1638 года, просил помощи у ханского соправителя, султан-калги, против своих «неприятелей», готовящихся, как он знал, к походу на Запорожье. Но в помощи ему, как и Павлюку, было отказано, потому что казаки, которых крымский хан в своей жалобе королю назвал «пограничными», напали на его послов между Белгородом и Очаковом, на урочище Кочубей (где ныне Одесса) и двоих убили, а двоих взяли в неволю.

Получив отказ в Крыму, запорожцы звали к себе на помощь донцов. Но в это время донцы, вместе с 6.000 выписчиков, которые пробирались на службу к персидскому шаху, овладели Азовом, и были в нем осаждены турками. По выражению походного капеллана Николая Потоцкого, «казаки готовы были взывать о помощи даже к Плутону, лишь бы только воскресить свою славу, погребенную под Кумейками, и спасти свою честь, придавленную намогильным курганом». Не являлись к ним на помощь ни мусульманские, ни христианские товарищи по ремеслу. Пришлось еще раз стоять с новобранцами-гультаями против панов.

В первой половине апреля 1638 года запорожцы приплыли челнами в Кременчуг, а сухим путем, под предводительством Скидана-Гудзана, явились неожиданно в Чигирин (два стратегические пункта, заменявшие панам Кодак). Еще весть об этом не дошла до ближайшей жолнерской стоянки, Ирклиева, как Максимовка, Пива, Черная Дуброва, вместе с Кременчугом, были заняты выписчиками, и панское добро в этих новых осадах было обращено в войсковую собственность.

В Пивах, один из украинских монахов, названный в реляции «добрым шляхтичем», попал случайно между торжествующих казаков, и видел, как Скидан переправлялся на татарскую сторону Днепра, везя с собой связанного Чигиринского полковника. Монах узнал, что у казаков на байдаках пять пушек, выведал об их намерениях, выкрался от них, и дал знать жолнерам, стоявшим в Ирклиеве, что казаки хотят ударить на них всеми своими силами, потом идти на Переяслав и перехватать поставленную коронными гетманами казацкую старшину, как это сделал в прошлом году Павлюк.

Нашествию новых Торков и Берендеев, Черных Клобуков, предшествовали распущенные ими вести о гонениях, претерпеваемых украинскими жителями от своих постояльцев, жолнеров, за то, что держатся старой греческой веры, и за их русское происхождение.

Хотя жолнеры не наругались ни над одной церковью, и заключали в своем личном составе множество, если не большую часть, людей православного исповедания, но жители какого-нибудь Нежина верили, что в Прилуке, Ромне, или Лубнах совершаются такие-то насилия, святотатства, кощунства, а в этих городах рассказывали то самое про Нежин. Этим способом пропаганда ненависти к так называемым панам ляхам усиливалась по мере того, как она представляла выгоды для тех, которые были себе на уме, и в мутной воде ловили рыбу.

Представители польских порядков среди малорусского хаоса были обречены бороться, можно сказать, с воздухом, наполненным заразительными миазмами вражды, которую породили сперва те, кого они признавали своими просветителями, а потом и те, кого они отверглись за отсутствие у них наук и за «умножившееся у них от того грубиянство». Вот в чем собственно заключалось трагическое польско-панской усобицы, а вовсе не в том, кто кого побивал, или вырезывал до ноги. Это была не столько видимая борьба людей с людьми, сколько незримый бой богов с богами, — богов, посягающих взаимно на приносимые им жертвы, и, для достижения эгоистических целей своих, не колеблющихся с обеих сторон в выборе средств.