Иллюстрированная история нравов: Эпоха Ренессанса

В высшей степени характерны также и увеселения, бывшие в ходу при папском дворе. Красивейшие куртизанки Италии нигде не были такими частыми гостями, как на праздниках при папском дворе или в кардинальских дворцах, и всегда составляли их наиболее блестящий центр. О пиршестве, устроенном одним кардиналом, говорится в одном письме, относящемся к эпохе Ренессанса, что в нем участвовало «больше испанских куртизанок, чем римских мужчин». Тон, господствовавший в этих кругах, достаточно характеризуют фацеции кардинала Поджо, и в особенности пьесы вроде «Calandro» кардинала Биббиены или еще более смелая «Mandragora» Макиавелли.

Не то является самой важной чертой в галерее пороков, что высшие сановники церкви порой представляли олицетворение чудовищной нравственной испорченности, а то, что подобные нравы были типичны. Они были типичны, потому что были логичны. Здесь, на вершинах церковной иерархии, в ее сосредоточии, и пороки, типичные для низшего клира, должны были стать единственным в своем роде грандиозным факелом, коптящий свет которого мрачно ложился на низины.

Так как церковь как иерархическая организация в силу своей исторической ситуации никогда не представляла замкнутого в себе организма, а оказывала огромное умственное и политическое влияние на весь христианский мир, то переживаемый ею процесс нравственного разложения неизбежно должен был заразить своими тлетворными миазмами весь мир, нравственная разнузданность клира должна была, как указано в начале главы, сильнейшим образом повлиять на нравы всего общества, на всю публичную нравственность мирян. В одном реформационном обвинительном сочинении против папства можно найти подтверждение этого факта.

«Германия благодаря таким нравам перестала молиться и потеряла свое христианское благочестие. Разврат, инцест, клятвопреступничество, убийство, воровство, грабеж, ростовщичество и сонмище всех прочих пороков — таковы последствия».

Влияние это распространялось не только путем плохого примера, всегда стоявшего перед глазами толпы. Весьма понятно, что священники и монахи систематически злоупотребляли находившейся в их руках властью не только для того, чтобы эксплуатировать народ как массу в экономическом отношении, но и для того, чтобы его поработить своим личным прихотям, своим чувственным удовольствиям. Похотливость монаха возбуждалась, естественно, не только при виде физических достоинств невест Христа, но и при виде пышного корсажа здоровенной крестьянки или хорошенькой мещанки. «Не только тело монахинь вкусно», — воскликнул патер, протягивая свои руки к крестьянке. Вожделения монахов вспыхивали даже чаще и скорее лицом к лицу с женщинами из простонародья, так как ввиду исполняемых ими религиозных функций монахи чаще и ближе соприкасались с ними, чем с монахинями. К тому же здесь последствия их любовных похождений сопровождались для них меньшей опасностью или во всяком случае меньшими неудобствами. Если в интересном положении оказывалась жена крестьянина или бюргера, то виновник из духовенства мог и не заботиться о дальнейшем, так как истинной причиной мог считаться ее муж. По этой причине его священническая деятельность открывала ему здесь безграничные возможности наслаждения, которых он жаждал. Развратник-клирик мог удовлетворять свои желания с десятками, даже сотнями женщин.

Как только слуга церкви стал в итоге происходившей эволюции человеком, исключительно жившим для наслаждения, он начал систематически пользоваться властью церкви, ее средствами господства в интересах своей развратной жизни. Главным из этих средств была исповедь. Исповедь и исповедальня доставляли условия, наиболее благоприятные для совращения женщин. Исповедник имел не только право, но и обязанность ставить самые интимные вопросы. Таким путем исповедь становилась важнейшим и сильнейшим средством политического господства церкви, а похотливый священник мог одновременно служить и церкви и себе. Так поступали в продолжение столетий сотни тысяч и так поступают они еще и теперь. Развращенная фантазия бесчисленного множества из них отдавалась этим путем без удержу наслаждению совращения любого невинного существа, приходившего с ними в соприкосновение, купалось в утонченном удовольствии, которое доставляли им интимнейшие сведения, сообщавшиеся им самой же прекрасной «грешницей», или возможность довести до высшего эротического возбуждения невинную девушку, невесту, мечтающую о дне свадьбы, или молодую замужнюю женщину.

И, однако, в исповедальне проходили не одни только воображаемые оргии. Порабощенные властью церкви над душами, миллионы женщин лишались не только духовного, но и физического целомудрия. Нигде так легко не усыплялась совесть, не устранялись сомнения: ведь священнику было достаточно объявить грех своей жертвы — добродетелью. Сотни тысяч невежественных женщин были искренно убеждены, что совершают Богу угодное дело, охотно исполняя самые дикие прихоти исповедника. Смелая новелла Боккаччо о пустыннике Алибеке — классическая сатира на подобное состояние нравов. Исповедальни многих церквей были самыми гнусными алтарями, которые когда-либо человечество воздвигало в честь Приапа и Венеры.

Достаточно убедительным доказательством служит то обстоятельство, что даже и церковь не вытерпела и решила вмешаться соответствующими указами. В 1322 г. на Оксфордском соборе священникам было запрещено «выслушивать исповедь женщин в темных местах». Триста лет спустя, в 1617 г., архиепископ Камбрейский постановил, что «исповеди женщин должны приниматься не в сакристии, а на свободном месте в церкви» и что «в случае темноты должны зажигаться свечи». Таким путем надеялись сократить, по крайней мере в пределах храма, слишком откровенные и излюбленные по отношению к женщинам приемы «отпущения грехов и благословения».

Само собой понятно, что подобные указы мало чем улучшили дело, так как исповедник имел право пригласить исповедующихся в свою квартиру или свободно мог сам заявиться к ним на дом: его визит всегда считался честью. Комедия, начатая в исповедальне, разыгрывалась здесь до конца с большими или меньшими в зависимости от обстоятельств удобствами. Так как бывали исповедальни, где Приапу и Венере поклонялись более дерзко, чем в самом бойком доме терпимости, то существовало столько же общин, где не только все зрелые девушки, но и вообще все женщины, обладавшие еще хотя намеком на красоту, без исключения принадлежали к гарему священника. В таких местностях матери часто качали на руках детей, обязанных своим существованием только активному участию, которое духовный пастырь принимал в благе своих прихожанок. В масленичной пьесе «Von den Bauern» [88] говорится: «Да убьет тебя град за то, что ты так лжешь. Я просто хотел тебя пощадить в глазах твоих друзей и потому скрыл, что твоя сестра имеет уже по крайней мере трех детей от попа».

В своей «Neue Apologia und Verantwortung Martini Luthers 1523» [89] Кеттенбах пишет о результатах исповеди:

«Первый плод, происходящий от исповеди, есть плод утробы, ибо таким путем родилось немало славных детишек, именуемых незаконными. Они родились от святого исповедника и исповедниц-дочерей. Когда муж бесполезен, помочь должен исповедник. Бывает так, что исповедник зараз утешает тридцать. О, мужчина, ты дурак, ведь они совращают твою жену, дочь и служанку».

В уже упомянутом сочинении братьев Тейнер между прочим говорится: «Ансимиро, августинский монах, отшельник в Падуе, обесчестил почти всех своих исповедниц. Когда его обвинили и он должен был назвать изнасилованных, он перечислил имена многих девушек и женщин самых знатных семейств города, и среди них жену секретаря, который допрашивал его. В Брешии священник научал женщин, исповедовавшихся ему, что они обязаны платить ему десятину также и с их супружеских обязанностей».

Где слово и жесты оказывались неубедительными, прибегали к хитрости, а где и она была безуспешна — к насилию. Многие тысячи женщин подвергались насилию в ризнице, в доме священника, в собственной квартире или даже в исповедальне. Гейлер из Кайзерсберга предъявляет к своим собратьям по сословию следующий обвинительный акт: «Ты грешил с публичными женщинами, обманывал девушек, насиловал вдов и жен и связывался с исповедницами. Я уже не говорю о бесстыдстве, с которым ты нарушал святость брака, я не говорю и о том бесстыдстве, за которое тебя следовало бы сжечь».