Витим Золотой (Роман 2)

Два человека, облитые лунным светом, в заиндевевших кухлянках, с широкими на плечах лыжами, поскрипывая на снегу оленьими унтами, словно белые призраки, скатились с крутого берега, не спеша встали на лыжи и устало пересекли реку поперек. Охотников, а может быть, бездомных таежных бродяг манил радужно мерцающий свет Васильевского прииска. За ними начинал гнаться колючий северный ветер. Под ногами голубыми змейками струилась поземка.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В феврале здесь еще гнетущая северная ночь. А в это время на Урале, вспоминает Маринка, солнышко вытапливает на южных склонах гор золотистые ковыльные плешинки, где радужно потом вспыхивают голубые подснежники, а уже в марте там пасут мальчишки скот. Чего только не вспомнишь в эту долгую сибирскую ночь! Сегодня ей случайно попался любопытный листок от старой, промасленной ученической тетради. В приисковой лавке Матрене Дмитриевне завернули селедку. Кто-то крупными, прихрамывающими буквами вывел:

"Ежели ты, жирный кобель Теппан, будешь кормить нас вонючей кобылятиной и лошадиными скулами, как своих борзых собак, то мы устроим такой сполох, что в пламени затрещит и завоет вся тайга, полетят к чертям собачьим все ваши каторжные прииски!"

Чуть пониже две косые строки:

Не ускользнет от наших взоров

Жандарм Кешка Белозеров.

А дальше еще стихи. Чернила расплылись, размазались, но прочитать все-таки можно:

Тихо кандальная песня звучит

В темной, унылой избушке,

Где-то за стенкою сторож стучит

Мерзлой своей колотушкой.

Слова хватали за душу. На самом деле, только недавно стучал в колотушку сторож и выли собаки. На душе было тревожно. За последнее время поселок Васильевский жид какой-то особой, напряженной жизнью. Роптали не только каторжане, но и вольнонаемные рабочие.

Мысли Маринки были прерваны шумом за дверью. Вошла Матрена Дмитриевна, хозяйка дома, рослая, скуластая, похожая на якутку.

- А ты все читаешь, - обметая с черных, неуклюже подшитых валенок прилипший снег, сказала хозяйка.

- А что делать? - вздохнула Маринка и бережно свернула замасленный листок.

- И то правда. Ночь-то теперь будто год тащится, - согласилась Матрена Дмитриевна. - Завалишься с вечера, ну и проснешься ни свет ни заря и начинаешь в потемках-то про всякое вспоминать... Охо-хо! Когда в шахтах на мокрых работах была аль на Нерпинске в лесах, бывало, за день-деньской так намаешься, не помнишь, как на тюфяк рухнешь... Вроде как глаза только зажмурила, ан глядишь, вставать пора. А теперь даже и сна нету...

- Хотите, я вам, тетка Матрена, вслух почитаю, - предложила Маринка.

- Спасибо, касатка. Вот прошлась маненько - и уже моченьки моей нету. Грудь заложило, а по хребту будто кто поленом огрел. Ох как ломит! Все шахта проклятущая! - жаловалась Матрена.

- А вы прилягте. Печка у нас теплая. Я тут без вас протопила ее и березовых угольков натушила. Самовар можно поставить.

- Чаек - это добро! Ан глянь, все поспела: и печку истопила, и уголечков натушила.

- Даже голову вымыла и волосы просушила, - тряхнув пышной и длинной косой, похвалилась Маринка.

- Ох какая умница ты моя ясная! А что щеки так разрумянились! Береги себя и красоту свою береги.

- Да бог с ней и с красотой! - смутилась Маринка. - Мне от нее иногда так тягостно, согласна хоть рябенькой какой быть...

- Ишо чего выдумаешь! На уродину-то и тень не глянет, и собака не тявкнет...

- Ах, тетенька! Вы не знаете, как мне муторно! - положив смуглые руки на стол, горячо проговорила Маринка.

- Ох, будто бы и не знаю. Сегодня вон опять встретился мне... Поджав подбородок широкой сморщенной ладонью, Матрена спохватилась и умолкла. Ей не хотелось расстраивать Маринку, но было уже поздно, да и промолчать тоже нельзя. Предупрежденного и беда минует.

Маринка встрепенулась и подняла от стола встревоженное лицо.

- Кого же вы встретили?

- Да есть тут один берендей-лиходей.

- Наверно, опять урядник Каблуков? - Маринка резко повернулась лицом к хозяйке. В ее темных глазах блеснул огонек, да такой жгучий и беспощадный, что хозяйке стало не по себе.

- Нет, не он. Того я не видела. Это другой...

- Кто же еще? - Маринка даже облегченно вздохнула: она была убеждена, что страшнее Каблукова никого быть не могло.

- Есть тут подрядчик один, Тимка Берендеев, дружок и прихвостень самого Цинберга.

Немца Цинберга, управляющего Андреевским прииском, Маринка знала. Этот человек был грозою рабочих, самовластным на приисковом поселке царьком.

- Что ему от меня нужно? - спросила она.

- Известно что... "Каждый день, говорит, в гости к вам собираюсь, да никак все не соберусь... Передай, говорит, своей жиличке, чтобы поприветливей была и нос не задирала, а задерет, так мы знаем, как надо вашего брата взнуздывать..."

- И что вы ему ответили? - насторожившись, спросила Маринка.

- Что можно ответить такому пакостнику? - Матрена вопросительно посмотрела на застывшую жиличку. - Сказала ему, что ты на такие дела неспособная и всякое прочее, а он, гаденыш, так распалился и такого наговорил, что и повторять срамно!

- Как он может, господи боже мой! - прижимая руки к груди, со стоном выкрикнула Маринка.

- Такой расподлец все может...

- Ну уж нет! - Маринка поднялась, поправила на плечах пуховый платок и отошла к промерзшему окошку. Лицо ее горело. Усилившаяся вьюга скрежетала оторванным ставнем и заунывно выла в трубе. Было слышно, как ветер свирепо хлещет снегом в стекла и хищно рыщет по крыше застрявшего в сугробе домишка. - Как они смеют! - шептали ее губы.

- Ты, доченька, ишо не знаешь, какой это злодей, - покачивая головой, продолжала Матрена. - Ведь он, дьявол, что творит: ежели какая не захочет этой срамотой с ним заниматься, так он гонит ее на самую что ни на есть каторжную работу.

- Но я-то ведь не каторжная!

Опустив голову, Матрена медленными шажками подошла к комодику, достала из ящика шерстяной клубок со спицами в недовязанном чулке и села на скамью, прислонившись спиной к голландской печке.

- Охо-хо, касатка моя! А чем мы отличаемся от каторжников-то? спросила Матрена. - Где и какую можем сыскать управу?

- Да есть же главное начальство? - вырвалось у Маринки.