Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

великолепный бриллиантовый гарнитур, за который, впрочем, она сама и заплатила —

бриллианты стоили целое состояние.

К несчастью, Екатерина, глубоко равнодушная к драгоценностям, не оценила по

достоинству душевный порыв своего фаворита и передарила серьги из гарнитура Марии

Федоровне, с которой в то время поддерживала вполне приличные отношения.

Великая княгиня, не избалованная вниманием, настолько расчувствовалась, что

пригласила Мамонова в Гатчину, желая выразить ему свою благодарность.

О приглашении стало известно.

Разразился ужасный скандал.

— Как она посмела тебя звать? — крикнула Екатерина в приступе ревности.

Мамонов был вынужден отказаться от приглашения, сказавшись больным. Вскоре

из Гатчины прискакал курьер, передавший Александру Матвеевичу усыпанную

бриллиантами табакерку.

Екатерина успокоилась:

— Ну, теперь можешь ехать благодарить великого князя, но только с графом

Валентином Платоновичем (Мусиным-Пушкиным), а не один.

Павел не захотел видеть Мамонова.

В кабинете матери он, по своему обыкновению, держался как на плацу. Императрица

молча следила за тем, как он мерно маршировал на негнущихся ногах от стены до стены, не

останавливаясь ни на минуту. В движениях и облике его развязность странным образом

мешалась со скованностью. Высокие прусские ботфорты, трость и треугольная шляпа,

короткая косица, вздрагивавшая от каждого шага, надменно вздернутый подбородок — и

такая боль, такая беззащитность во взгляде больших влажных глаз... Год от года Павел

казался ей все более похожим на покойного императора Петра Федоровича.

После короткого пребывания в финляндской армии великий князь безвыездно жил в

Гатчине, предаваясь мрачной романтике прусской муштры. До Екатерины все чаще доходили

слухи о том, что в Гатчине и в Павловске, при малом дворе, чуть ли не в открытую ведутся

крамольные разговоры: то примутся обсуждать плачевное состояние финансов, истощенных

войнами, то вдруг Мария Федоровна появится с утра с покрасневшим носом: проплакала-де

всю ночь, расстроенная запретом на ношение при дворе французских платьев и причесок130.

Появление Павла в неурочный день (обычно он наезжал в Царское раз в неделю)

настораживало. В тяжелом, исподлобья, взгляде сына мнилось скрытое злорадство, и

Екатерина не без удовольствия отказала ему в просьбе оплатить просроченный вексель —

в Гатчине велось бесконечное, казавшееся ей бессмысленным строительство.

3

Как только дверь за великим князем затворилась, Храповицкий неслышно, как тень,

вновь возник в кабинете. Одного взгляда на озабоченное лицо императрицы было для него

достаточно, чтобы мгновенно и точно почувствовать ее настроение и сделать именно то,

что надлежало сделать.

На овальный столик легла только что полученная от переписчика рукопись «Горе-

богатыря».

Екатерина надела очки, без которых уже не могла обходиться при чтении бумаг, и,

не произнося ни слова, принялась перелистывать пухлую, добротно переписанную

тетрадь. Глубокая складка на ее переносице разгладилась, сухие, обычно плотно сжатые

губы раздвинулись в задумчивой полуулыбке, обнаружив нехватку двух передних зубов.

«Угодил», — понял кабинет-секретарь и, расслабившись, задышал глубоко и

покойно, чуть посапывая, как это случается у тучных и одышливых людей.

Редактирование, или, называя вещи своими именами, соавторство в сочинении

театральных пьес, опер-буфф, драматических сценок, в изрядном количестве выходивших

из-под монаршьего пера, входило в служебные обязанности Храповицкого. Екатерина

обычно лишь вчерне набрасывала сюжеты и диалоги своих литературных произведений.

130 Атмосферу недоверия и взаимных подозрений, создавшуюся к 1788 г. между «большим» и «малым»

дворами, сложные отношения великокняжеской четы с приближенными Екатерины и иностранными

послами при русском дворе характеризует «Шифр для переписки с великой княгиней Марией Федоровной

во время пребывания великого князя в финляндской армии», публикуемый в Приложениях.

Свободно освоив разговорный русский язык, она до конца жизни была не в ладах с

российской грамматикой и орфографией. По этой причине изрядные куски ее опусов,

вошедших впоследствии в школьные хрестоматии, попадали на стол Храповицкого

написанными по-немецки или по-французски.

Кабинет-секретарь быстро наловчился соединять в единое целое и излагать

литературным языком разрозненные заметки Екатерины. Стихотворные вставки кропал с

Божьей помощью сам или без особых церемоний заимствовал у Сумарокова, Хераскова, а

то и Тредиаковского, хотя последнего в литературном окружении Екатерины не жаловали,

считая наивным и архаичным.

Александр Васильевич знал, что сама императрица была неспособна зарифмовать

два слова на любом из известных ей языков. Сегюр, взявшийся как-то посвятить ее в

тайны стихосложения, вынужден был признать бесполезность этого дела после двух часов

занятий.

Екатерина, всегда готовая посмеяться над своими недостатками, не скрывала и

того, что не могла отличить Моцарта от Глюка — по ее собственному признанию, музыка

казалась ей просто шумом. Не лучше обстояло дело и с художественным вкусом: при

отборе картин для своей замечательной коллекции живописи Екатерина полностью

полагалась на советы посредников — от Мельхиора Гримма до посла в Вене князя

Дмитрия Михайловича Голицына, известного мецената и покровителя искусств.

Исподволь наблюдая за погруженной в чтение императрицей, Храповицкий привычно

размышлял об этих странных особенностях ее интеллекта.

Между тем Екатерина, дошедшая, видно, до какого-то показавшегося ей особенно

забавным эпизода, вдруг развеселилась. Александр Васильевич давно уже замечал, что в

различных обстоятельствах Екатерина смеялась по-разному. В совершенстве владея искусством

держаться на людях, на официальных церемониях она позволяла себе лишь легкую полуулыбку,

чрезвычайно украшавшую ее и пленявшую сердца подданных. Для дипломатов у нее был

припасен воркующий горловой смех, который Храповицкий называл про себя французским.

По-настоящему же, для души, Екатерина смеялась по-немецки. Трубно, со

свистящим подхрюкиванием и похохатыванием, хлопаньем себя по коленям и

нечленораздельными причитаниями. Завершалось все это долгим обрядом промокания

глаз и вытиранием покрасневшего носа131.

Это был как раз такой случай. «Горе-богатырь» был насквозь пронизан тем

непритязательным и грубоватым юмором, который так нравился Екатерине.

131 См. для сравнения описание Павла Петровича поведения Фридриха Великого в итальянской Опере-буфф

– «Записка разговора Е.И.В. великого князя Павла Петровича с Королем Польским в бытность великого

князя в Варшаве» - Приложения.

Отсмеявшись, императрица не без сожаления перевернула последнюю страницу

рукописи и обратилась к Храповицкому:

— Ну, что же, Александр Васильевич, дело сделано. Потрудился ты изрядно...

Помедлив, добавила с мягким юмором, — пожалуй, даже чересчур...

Храповицкий и сам знал, что виноват. Все сцены, в которых сходство характеров

Горе-богатыря с великим князем проступало наиболее явственно, он переписал. От текста

отступал далеко, своевольничал недопустимо и безоглядно.

— Я тебе не судья, — проговорила Екатерина, посерьезнев. — Впрочем, как и ты

мне. Чтобы меня судить, надо пожить с мое, да еще царствования Елизаветы Петровны и

Петра Федоровича помнить.

Храповицкий, у которого и в мыслях не было осуждать императрицу, знал, что

оправданий от него не ждали. Императрица понимала, что кабинет-секретарем двигало скорее

нравственное чувство, чем симпатии к великому князю.