Неволя

"Все", - подумал он.

Капустин закричал:

- Где же мой меч?!

"Да вот он, черт! - не сказал, а подумал Михаил, увидев черную рукоять меча, торчащую из-под лежавшего навзничь русского воина. - Поздно. Не успеть". Но к ним пришло спасение - из пыли, следом за нукерами, вынырнул воевода Мещеряков, нагнал их и сшиб грудью своего коня.

- Почему без оружия? - заревел воевода. - Берите, что на земле, мать вашу так!

В это время брошенный кем-то дротик попал в крыж меча Мещерякова. Лезвие с хрустом переломилось. У воеводы в зажатом кулаке осталась одна рукоятка.

- Черт бы вас побрал! - загремел он во весь голос и откинул её прочь. К луке его седла была приторочена железная палица; он тотчас же схватился за нее, продел в ременную петлю кисть руки, чтобы не выскользнула, и поднял над головой.

- Петро! - истошно заорал Ознобишин и указал вперед рукой. - Вона! Вона Бегич-то!

- Игде?

- Да не там. Туды смотри! Где зелено знамя!

- Вижу! - вскричал Мещеряков и, развернув Немца, погнал его в самую гущу битвы. - Робята, не замай! Мне оставь его! Мне!

Расстояние до Бегича было небольшое, но все это пространство занимали сражающиеся друг с другом воины либо груды трупов и раненых. Проехать и не задеть кого-либо нельзя было, поэтому Мещеряков не стал никого сторониться или кричать, чтобы дали дорогу. Он пустился напрямик, сметая всех на своем пути, свои ли это были или чужие. Встретился татарский всадник - одним ударом палицы он свалил лошадь и седока. Некоторые из сражающихся, к счастью, заметили его вовремя и разошлись, давая дорогу, но стоило ему проехать, сцепились вновь в смертельной схватке.

Воевода Мещеряков был страшен; весь щит его утыкан стрелами, бородатое гневное лицо залито кровью, но не от глубоких ран, а от трех порезов на щеках; из затененной глубины, из-под шлема, сухим мстительным блеском сверкали глаза, устремленные в одну точку. И этой точкой была голова Бегича в светлом шлеме с белым конским хвостом на шишаке.

Мещеряков видел, что Бегич храбрый и искусный воин - на его глазах мурза сошелся с русским всадником и зарубил его.

"Ах, мать твою..." - выругался воевода, подъезжая к мурзе. Бегич заметил его и поднял круглый железный щит. Мещеряков отбил удар его сабли своим щитом и, приподнявшись в стременах, опустил с размаху на его голову тяжелую палицу. Удар оказался настолько силен, что конь Бегича даже присел на задние ноги. Узорчатый, великолепной работы шлем продавился и надвинулся на лицо мурзы, закрыв глаза и нос; рот скривился в гримасе боли, а из-под края шлема ручьем хлынула темная кровь. Мурза Бегич взмахнул руками - и, мертвый, повалился на круп коня.

Ликующий Мещеряков закричал во всю глотку:

- Наша взяла, робята! Бей супостатов!

А когда он поверг наземь и нукера, держащего зеленое знамя, и бросил к ногам своего коня, началась паника и всеобщее бегство ордынцев.

Резко и победно со всех сторон заголосили русские трубы, забили барабаны.

Бросая сабли, копья, щиты, уцелевшие нукеры, охваченные ужасом, бросились к реке. Русские погнались следом, как борзые за стаей лисиц, безжалостно избивая бегущих, но переправляться через реку им не позволил призывный трубный рев.

Никто не заметил, что наступил туманный мглистый вечер. Весь противоположный берег утопал в плотном молочном облаке, продолжать погоню было бессмысленно.

Битва на Воже была выиграна.

Подняв вверх мечи, копья, щиты, русские витязи потрясли окрестности мощным криком: "Ура-а-а!"

От громких возгласов всполошились вороны, поднялись в небо, тревожно и испуганно каркая.

Сделав круг над всем полем брани, они опять опустились на вершины деревьев, уселись на ветви и терпеливо принялись ждать тишины.

Глава пятьдесят седьмая

Туманное утро запоздало с рассветом, но когда развиднелось и можно было что-либо различить в полусотне шагов, русская конница, отдохнувшая в коротком сне, стремительно бросилась в погоню. Разведчики донесли, что лагерь ордынцами брошен, оставшиеся в живых бежали кто куда.

На всем своем пути русские всадники видели следы поспешного, панического бегства. Дорога была усеяна трупами нукеров, которые тяжело раненными бежали с поля боя, но, обессиленные, падали где придется и умирали. Шатры, кибитки, телеги, арбы оставлены, награбленное добро валялось на земле в беспорядке. И ни одной живой души. Стук лошадиных копыт далеко разносился в округе. Но вот до ушей воинов донеслось приглушенное пение. Из тумана стала возникать темная масса, затем она обрела очертания: это была большая толпа людей. Пение становилось внятным. То был божественный псалом, восхваляющий Христа. Пели русские люди, полоняники.

Заметив своих, полоняники закричали и заплакали в голос. Но ни один из воинов не остановил коня и не спешился. Пленников успокоили, сказав, что сзади следует другой отряд, который и освободит их. Конница на рысях промчалась мимо.

Обещанный отряд действительно скоро прибыл, возглавляемый воеводой Петром Мещеряковым.

Михаил Ознобишин, находившийся в отряде Мещерякова, вместе со всеми воинами с нескрываемой радостью разрезал веревки, освобождал полоняников.

Вдруг до слуха Михаила донеслось громкое: "Аллилуйя!" Он прислушался, быстрым взглядом осмотрел толпу и приметил рослого полного мужчину, длинноволосого и бородатого, одетого в белую, до колен, грязную рубаху. Он протягивал связанные толстые руки одному воину, возглашая протяжно:

- Воинству русскому хвалааа!

"Да это же поп Савелий!" - промелькнуло у Михаила, и он кинулся с криком:

- Подожди!

Молодой воин изумленно оборотился к Михаилу, придержал руку с ножом. Ознобишин отстранил его, сам встал перед расстригой, поглядел в его бородатое оплывшее лицо.

- Отче, узнаешь ли?

Маленькие хитрые глазки въедливо оглядели Михаила.

- Не узнаю, сердешный, - замотал расстрига косматой гривой.

- Орда. Вельяминов. Юрта за ставкой. Вспомяни хорошенче. Коренья злые, для великого князя припасенные...

На одутловатом опухшем лице промелькнул страх, губы задрожали.

- Путаешь, милый.

Широкий матерчатый пояс охватывал большой круглый живот попа Савелия. Ознобишин ощупал пояс и выхватил из-под него небольшой мешочек.

- Вот они - корешки-то! - крикнул он и бросил мешочек подошедшему Мещерякову. Воевода ловко поймал его на лету, распутал завязки, поднес к лицу, поглядел и понюхал.

- И впрямь - корешки. У, иуда! - прорычал медведем воевода и взмахнул кулаком, как бы собираясь ударить расстригу, но только потряс им перед вздернутым носом его. - Душу вытрясу, поганец, еж меня коли!

- Господь с вами! О чем вы? Люди добрые! - начал взывать поп Савелий к собравшимся кругом мужикам и воинам.

Его одернули:

- Хватить петь-то! Шагай!

- Поклеп это! Правду говорю! А те корешки вовсе не злые. От хвори припасенные. Вот те хрест! - И он попробовал перекреститься связанными руками.

Его увели. Не долго препирался поп Савелий. Допрошенный с пристрастием в стане Дмитрия, он сознался, что был подослан Мамаем и Вельяминовым отравить великого князя.

На радостях, с великой победы, князь Дмитрий отнесся к попу милостиво - оставил жить, но отправил в вечное заточение в монастырь на Бело-озеро, чтобы усердной молитвой расстрига поп смог спасти свою грешную душу, погрязшую в предательстве и злодействе.

А опального боярина Ивана Вельяминова на следующее лето изловили в Серпухове, куда его послал Мамай для тайных переговоров с двоюродным братом великого князя Владимиром Андреевичем.

Надежда эмира Мамая поссорить братьев и ослабить Москву не сбылась.

Сын бывшего тысяцкого, боярин Иван Вельяминов, был казнен в Москве, на Поганой луже.

* Т и у н - управляющий, наместник.