Лицом к лицу

2

От старинного университетского Геттингена, заполненного почти одной молодежью, до Фольприхаузена что-то около ста километров. Дорога красочна; аккуратность - поразительна, она не может не восхищать: люди словно бы договорились друг с другом беречь природу, уважать красоту; на стоянках автотуристов - полиэтиленовые ящики для пустых бутылок, пакетов, консервных банок (их, правда, очень мало здесь - металл дефицитен, на смену ему пришел пластик или хороший картон); тут и там - столики и скамеечки, за которые может присесть семья и славно отдохнуть. Здесь нет вывесок запрещающих, сулящих кару; наоборот, все указывает, где и что можно: через сто метров можно обедать, есть столики и ящики для мусора; через три километра - вас ждет пансионат; через сто метров - купальня в лесу, милости просим...

Поехал я в Фольприхаузен (памятуя письмо бывшего заключенного Акста, переданное мне Штайном) в будний день: машин на дороге было мало; вечерело.

Чем дальше я отдалялся от магистрали, тем глуше здесь становилось; как-то незаметно начались холмы; еще более незаметно они переросли в горы, поросшие прекрасными дубовыми лесами.

А потом я въехал в Фольприхаузен и сразу же увидел ту самую шахту "Б" "Виттекинд"; и вокзал был из темно-красного кирпича, старой кладки; тишина была какая-то несовременная, прежняя, слишком уж дисциплинированная.

Я прислонился спиною к темно-красной вокзальной стене, закрыл глаза, и пронеслись видения былого: "хефтлингов" гонят по ночным затаенным улочкам в шахту; лают собаки, кричат эсэсовцы; на темных улицах - ни души, только, бывает, мелькнет свет, когда отворится дверь пивной, да и то редко, - за этим строго следит полиция, как-никак здесь расположены самые крупные склады вермахта; концлагерь Моринген; бесценные сокровища в штольнях; неровен час налет авиации союзников.

Городок маленький, концлагерь Моринген был огромным, шахта "Б" "Виттекинд" лишь один из филиалов; заключенных здесь было куда больше жителей; сколько безымянных могил разбросано окрест, сколько трагедий, неизвестных миру, похоронено в безвестности...

- Входите, - сказал человек, адрес которого мне передал знакомый журналист из Геттингена. - Я в курсе вашего дела. Фамилию мою и адрес не упоминайте в своих корреспонденциях, мне здесь тогда не жить, а я не в том возрасте, когда меняют адрес, - нет сил, да и денег не густо.

- Я обещаю не обнародовать ни вашего имени, ни адреса.

- Это не трусость. Это, увы, дань тому мещанству, которое окружает меня; людей нельзя в этом винить: шахта - пивная - дом. И все... Ну, что вас конкретно интересует, выкладывайте...

- Все, связанное с пожаром на шахте "Виттекинд".

- Хм... Попробуйте задать этот вопрос людям в наших пивных... Вам ответят, как и я: "хм"... И все.

- Вы тогда жили здесь?

- Нет. В Ганновере. Но здесь жил мой дядя. Он был маркшейдером... Членом НСДАП... Да-да, он был убежденным нацистом... Когда я спорил с ним - уже после краха, - он отвечал только одно: "При Гитлере был порядок". Я его спросил: "Но ведь ты видел, как эсэсовцы убивали в штольнях немцев?" А он мне отвечал: "Ну и что? Борьба. Эти немцы были коммунистами или социал-демократами, они были против фюрера. Или русские комиссары. Или евреи. Или священники, преданные не нам, а Ватикану... Что ж с ними было делать?" Я ему говорил: "Разве ты мог чувствовать себя человеком, когда за любое неосторожное слово сам мог угодить за колючую проволоку?" Он отвечал: "А не надо болтать! Зачем распускать язык?! Всегда лучше помалкивать! Зря не посадят! Думаешь, сейчас на тебя не копят то, что ты говоришь?! Еще как копят! Придет время - и посадят!" Дядя для меня был добрым человеком, он помог мне получить образование, спасибо ему, но если бы он убедился, что я думаю не так, как он, - пришел бы в полицию, добровольно пришел, и написал бы: "Считаю своим долгом сообщить"... По поводу того взрыва и пожара... Однажды дядя выпил на праздник памяти погибших горняков, подвел к большой хрустальной горке, отворил дверцу красного дерева и показал мне три чашечки голубого фарфора из коллекции царицы Екатерины, которые были вывезены из России... Он сказал, что обменял здесь эти чашки на три буханки хлеба и английские сигареты... Ходят слухи, что, после того как сюда пришли союзники, заключенные Морингена - поляки, словаки, сербы - еще продолжали жить здесь... Хм... "Жить" не то слово... Существовать...

- А где эти чашечки из Павловска?

- Дядя умер, когда я учился в Бонне... Он был вдовец, но с ним жила подружка из Австрии... Ну, сами понимаете, что стало потом с домом и с его добром... А вообще-то у меня по сей день сохраняется впечатление, что все здешние люди хранят какую-то тайну, некая коллективная круговая порука... Поезжайте вверх, по дороге заключенных, которая ведет на верхнюю шахту "Хильдасглюк": там до сих пор все затянуто колючей проволокой, старые здания законсервированы, словно бы чего-то кто-то ждет...

- Вы можете меня туда проводить?

- Нет. Не могу. И все... Не могу. Поезжайте сами...

- С кем бы стоило здесь встретиться? Я имею в виду старожилов?

- У меня такого рода надежных знакомых нет. А если бы и были, я все равно не сказал вам. Не сказал бы. И все. Каждый живет по-своему и для себя, и ничего с этим не поделаешь.

- Мне посоветовали увидеть вас, полагая, что вы можете помочь хоть какой-то информацией.

- Здесь совершилось преступление. Дважды. Первый раз при Гитлере, когда был создан концлагерь. Второй раз - после победы, когда кто-то взорвал и поджег "Виттекинд". Фамилия Этткинд вам ничего не говорит?

- Какой-то офицер из Лондона, занимавшийся контролем над нацистским имуществом. Нет?

- А что вы еще о нем знаете?

- Ничего.

- Никто ничего о нем не знает. И не думайте, что вам ответят правду в Лондоне, если вы решите его искать. Старики говорили, что он был человеком с особыми полномочиями; таинственным, с п е ц и а л ь н ы м человеком из "Центра"...

- Из британской разведки?

- Почему? Там есть организации посильней. Банки, например... Корпорации... Особенно те, которые связаны с калийным производством, с минеральными удобрениями, большой химией... Фамилия Йонсон вам что-либо говорит?