Тайна гибели Есенина

Успокоенная этими своими доводами и предположениями, но все еще полная негодования, я решила действовать и впервые за долголетнюю верную дружбу нашу высказать наконец Устинову несколько теплых слов правды и этим разговором убедиться окончательно в их несомненном разыгрывании меня.

<И, успокоившись окончательно своими предположениями, но полная негодования, я соединилась с гостиницей и, вызывая Устинова к телефону, решила в категорической форме… высказать ему несколько «теплых» слов правды. К телефону подошел тот же человек… И я его на сей раз уже узнала определенно по голосу… [89]>

«Попросите, пожалуйста, Устинова», – сухо сказала я. «Он подойти не может», – так же сухо услышала я в ответ.

«Тогда попросите Есенина», – с непонятной, вновь появившейся тревогой попросила я.

«Он также подойти не может».

< Сердце вдруг начало леденеть… А вдруг правда?! Резко и жутко закрались вопросы: «Почему это они оба подойти не могут?! В чем дело?! Что случилось?! Стремительно начала я бросать вопросы в телефонную трубку. В комнату, как бомба, ворвался холодный ответ: «Есенин скончался…Он лишил себя жизни… [90] Да вы же не пустили его сами вчера к себе».

Трубка выпала.

Я все поняла.

Какой страшнейший упрек кинул мне кто-то!.. Кто?! И по какому праву?! Какой все ужас… Неужели это все правда?! Вот мысли, которые резали, перегоняя друг друга, мой мозг.

И я опять соединилась, но уже как в гипнозе, с гостиницей. Опять говорила… Узнала, что комнату Есенина уже опечатали… [91] Никого не пускают… И т. д. и т. д.

Семи утра, вероятно, не было еще, как я мчалась уже на извозчике в гостиницу [92] – совершенно раздетая, в халате, в накинутой сверху шубе и в не застегнутых ботах.

На улице было еще тихо и пусто кругом. Мысли сковали разум. Неужели – правда?! Не может этого быть… И в то же время вырывался другой вопрос: «А как иначе могла кончиться жизнь человека, зашедшего в настоящий тупик?»

В комнате Устинова был форменный разгром. У стола Устинов – черно-лилового цвета. Сгорбленный, осунувшийся. Горе… Невыразимое горе было на его лице.

Я вбежала в комнату и крикнула: «Ну что?! Сделали свое дело?! Довели, мерзавцы!»

Кроме Устинова, в комнате уже были Садофьев, Никитин [93] … Стоя в шубе и ботах посреди номера, увидя растерянные, подавленные лица, я кинула «Случилось то, что должно было случиться; все это ваша работа, теперь поздно!»

И вдруг глухой, сдавленный голос Устинова оборвал мои разбросанные слова: «А ты сама, вчера..»

На это детское самоуспокоение Устинова пришлось в тот хрупкий момент смолчать. Уж слишком велико и неожиданно было общее горе.

Постепенно я узнала тут же от заливавшегося слезами Устинова все подробности этой ночи. По словам Устинова, они после разговора со мной больше ничего не пили. Есенин очень нервничал… И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два; звал обратно, – посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему – его уже не было в живых… [94]  [95]

Часто впоследствии Устинов, думая вслух и вспоминая Есенина, с большой душевной болью говорил мне: «Какую гнусную смерть он, мерзавец, выбрал». >

…В передней раздался звонок, и передо мной стояла первая жена Устинова, с которой он давно уже разошелся, – приехавшая, как видно, сейчас только из Москвы. Она не успела сказать мне ни слова, как я с сильной тревогой бросила ей нелепый и рискованный вопрос:

«Что-нибудь с Жоржем случилось?»

«Да», – последовал ее короткий ответ.

«Он лишил себя жизни!» – вдруг вырвалась жуткая, дикая моя фраза.

«Да..»

Все кончилось и с Устиновым.

И сильный когда-то Устинов, – так же, как и опустошенный Есенин, – «такую же гнусную смерть и он, мерзавец, выбрал». Оставив лишь на столе записку…

Лазарь БЕРМАН

ПО СЛЕДАМ ЕСЕНИНА [96]

Мой рассказ о первых встречах с Есениным (точнее, – с ранним Есениным), опубликованный в №4 «Звезды» (?), в записи Конопацкой, кончается прекращением издания журнала «Голос жизни», где начались эти встречи. После них Есенин исчез из поля моего зрения, – словно Петроград оказался для него исчерпанным. Но вскоре отыскался след Сережин: всего два – но все-таки два письма получил я от него со штампом Константиново, а затем имя его стало появляться в московских изданиях. Видимо, в Москве его паруса наконец «надулись, ветра полны».

В пору исторических переломов и в литературе происходят бурные события; переживала их и поэзия – с наступлением двадцатых годов. Черты ее обострились, напряжение возросло, литературные споры ожесточились. Одни, уже установившиеся поэты, призывали «слушать революцию», другие отгораживались от жизни, уходя в камерную поэзию, и держались установившихся литературных традиций. Третьи опрокидывали эти традиции, становились глашатаями «победившего класса». Поэты сходились в разнообразные, часто эфемерные группы. Так, в одном из выпущенных в 21-м году сборников стихов обнаруживалось 15 разных поэтических направлений. Споры шли в аудиториях Политехнического музея, Дома печати и других публичных местах; выступали поэты и в своеобразных кабачках, в которых оркестру приходилось делить с ними эстрадное время.

В этой словесной войне находили свое отражение и глубокие революционные изменения и вторжение в литературную среду новых имен. «Безъязыкая» до сих пор улица обретала свой голос.

Такова была обстановка, когда «ранний» Есенин второй раз появился в Москве.

Писание стихов – почти закономерность для юношеского возраста, и каждый при этом уверен в своей будущности как поэта. Между тем даже лучшие знатоки литературы, вчитываясь в строки начинающих, не могут достоверно предсказать, утвердится ли данный автор в литературе или нет. Тут много званых, но мало избранных. А полная энергии молодость хочет помочь скрытым во мгле судьбам…

Одним из средств, к которым она прибегала, было провозглашение каких-нибудь литературных принципов, которые будто бы воплощались в их творениях. Они возвещались в громких манифестах, непременно от лица какой-либо группы. При этом каждая группа выбирала себе броское название, а внутри ее обычно выделялся свой лидер. Он мог обладать наибольшим, по сравнению с остальными, литературным талантом, но необязательно: напористость тоже могла пригодиться. В результате сколько-нибудь продвигались все.

Не отказывались они добиваться успеха и чисто внешним путем – стилевыми крайностями, необыкновенным исполнением стихов, даже покроем или цветом одежды, желтой блузой, деревянной ложкой в петлице, даже гримом. Хочется договорить и то, – а это полностью относится и к Есенину, – что все эти ухищрения для лидера, если он действительно был талантлив, оказывались никчемными: он и без того достиг бы успеха. Но это становилось ясно только задним числом.

В начале 20-х годов довелось мне проехать по командировке из Петрограда в Москву. Я проходил однажды на уровне здания телеграфа вверх по Тверской… Москва не была тогда так многолюдна, как нынче. Дома, образующие эту улицу, не были еще так широко раздвинуты, как теперь, и тротуары были узковаты, почему поток пешеходов по ней казался особенно густым. Вглядевшись сегодняшним глазом в уличную толпу, вы бы удивились внешнему виду людей. До благосостояния было еще далеко: на мужчинах преобладали кепки, одежда была поношена, обувь истоптана. Эпоха не благоприятствовала и женщинам: одежда на них часто была старательно перелицована, текстильная промышленность, по-видимому, не могла предложить им хороших материалов, не располагала она и хорошими красителями.