Полная гибель всерьез

Сохранен «передельный» тип социальности. Но делить почти нечего. Того, что осталось, на всех не хватит. У власти чуть ли не единственный ресурс — сама власть. Да еще «общественное согласие», замешанное на эксплуатации символик (символических образов) трех России, потерянных нами, — старомосковской, петербургской, советской. Надо сказать, что для поддержания согласия это не густо. На долго не хватит.

Властно-политическое измерение русской культуры по-прежнему — универсалистское. Причем универсалистское по-русски. Сохранены замашки и Третьего Рима, и Третьего Интернационала. При всей внешней униженности России мы, как и раньше, ощущаем себя духовной цивилизацией

par excellence

(а может, внешняя униженность этому даже способствует?). И эта наша особая духовность, по нашему убеждению, нужна

urbi et orbi.

Бездушный глобализирующийся мир должен быть спасен, будет спасен русской духовной красотой (достоевское «красота спасет мир» слишком абстрактно и космополитично). И если это намерение еще не охватило умы миллионов, не завоевало их сердец и не движет их поступками, это не суть важно. Подождите, парочка дефолтов, техногенные, социоэкономические, внешне- и внутриполитические провалы резко, еще более поднимут в стране градус духовности (иначе вообще, несмотря на потепление климата, замерзнем). И этой духовностью, теплом, жаром своих душ мы, безусловно, возжелаем поделиться с другими народами.

Ведь русский путь — это пространственная экспансия. И чем больше сжимается наша территория, чем глубже вытесняют нас на север Евразии, чем ближе западные границы к Москве — а они уже под Смоленском, как четыреста лет назад, чем неотвратимее американо-европейский

«Drang nach Osten»,

хоть и в бархатном либеральном,

soft

-варианте, тем прочнее и яростнее («пусть ярость благородная…») станут наша духовная красота, наше духовное одиночество и избранничество…

Я не ёрничаю. Не посмеиваюсь. Мной владеет предчувствие неотвратимых испытаний, которые ждут нас. Властно-передельный социум без «материи» для передела и энергии для власти, в съеживающемся пространстве, на положении

de facto

мирового изгоя, «больного человека», о котором все хотят побыстрее забыть, но — с мощной имперской памятью, напряженной и живой универсалистской духовностью, уязвленной гордостью и гордыней, — что сотворит он, на какие деяния подвигнется, как будет искать путь выхода из исторического тупика? Немощный, больной, бедный, привыкший к унижению и величию, подобострастию и поучению, извечной вторичности («все» заимствовано) и высокомерному первородству, универсалистский и самодостаточный, — что скажет мой русский мир в ближайшие годы себе и другим?

Боюсь: все то же. Что и всегда. Подтверждением этому моему опасению являются и Ленин, остающийся центральной и смыслообразующей величиной нашей культуры, несмотря ни на что, несмотря на титаническое усилие Солженицына (вы этого еще не поняли? вы полагаете: Ленин спекся? вы наивно повторяете: «Пушкин — наше всё»? — о, если бы это было так…); и выборы 26 марта 2000 г. — с передачей власти, «Единством», информационным киллерством, единством единственного претендента-наследника и народа, и мы все, привычно и покорно готовые снова раболепствовать, дрожать от страха, иметь в виду «прослушку» телефонов, понижать голос, обсуждая «политику», издеваться над неудачливыми «демократами» и «реформаторами», презрительно и лукаво насмехаться над постаревшими диссидентами…

Так что же? Отрекаться от нашего XX века? С ужасом, омерзением, страхом бежать его руин (Россия всегда строит только руины, по слову П.Н. Милюкова)? Чур меня, чур меня.

И в особенности проклятое коммунистическое прошлое. Все эти бесконечные гулаги и коллективизации, чистки и зачистки, войны и ненависть. Забыть, отвернуться, попытаться всё начать заново. Учиться и подражать более успешным и удачливым народам…

Да, нет. Никогда. Никогда не только не отворачиваться и не отвергать этот бесценный опыт, это воспитание — смертью и страхом — души, эти незнакомые никому, кроме нас, отчаяние и безнадежность. Напротив, именно на этом знании строить настоящее и будущее. Когда все потеряно. Когда нет никаких надежд и реальных ресурсов. Когда мир устраивается на какой-то неведомый нам лад и мы этому миру не нужны. Даже мешаем не очень. Когда История, кажется, забыла о нас … Вот это и есть лучшее положение для старта.

Мы наследуем громадное богатство XX столетия. Точнее всего смысл и содержание этого богатства выражены в двух формулировках: «И в значенье двояком / Жизни бедной на взгляд, / Но великой под знаком / Понесенных утрат» и «Только размер потери и / делает смертного равным Богу». То есть наша единственная опора —

«понесенные утраты»

и

«размер потери».

Ничего более прочного, твердого и представить себе невозможно.

Так и следует понимать пастернаковскую строчку, вынесенную в заглавие этого импрессионистического этюда с метафизическим уклоном. «Полная гибель всерьез» — это не отказ от жизни, не холодное «ничто», не белый флаг над поверженной крепостью. Это — метанойя, перемена ума; это — и надежда на перемену исторической участи России.

Историософия или антропология?

Наверное, у каждого поколения, у каждой эпохи существует потребность в историческом самоопределении, историософской рефлексии. Но бывают времена, когда эта потребность ощущается особенно остро. Сегодня как раз такое время. Во всяком случае, в нашей стране, для нашей страны…

Это, с одной стороны. С другой — русское сознание всегда было ориентировано на философско-историческую проблематику. Все у нас решалось в ее контексте. И сама она стала «фирменным знаком», важнейшей характеристикой отечественной культуры. Однако несмотря на напряженность историософских поисков, на жар историософского горения, русская мысль и русская наука подобно иным (европейским) уложились — в общем и целом — в два подхода. Формационный и цивилизационный.

По сути, в русской традиции никому еще не удалось вырваться за их границы, сбросить эти шинели. Да, кстати, никто особо и не стремился (может быть, только Лев Шестов и отчасти Соловьев с Бердяевым; но, конечно, не их пути стали для русского ума магистральными). Впрочем, как и на вечноманящем и вечноненавидимом Западе.

Что ж, рассмотрим существо и специфику этих двух господствующих типов осмысления и упорядочения исторического процесса. Ведь без этого и вне этого, коль эти типы действительно господствуют, не подойти к теме самоопределения современного человека во времени и (социальном) пространстве.

Начнем с формационного, как более привычного, — о нем мы узнавали еще в школе. И на всю жизнь обязаны были запомнить, что мировая история, по Марксу, состоит из пяти сменяющих друг друга формаций. Все остальные подходы к истории объявлялись нашими учителями идеалистическими. Затем, став студентами, читали об «азиатском способе произволства», об энергичной полемике вокруг него, которая не одно десятилетие шла (в основном) среди ученых-востоковедов. Должен сказать, что именно эта полемика посеяла во мне, студенте конца 60-х — начала 70-х годов, первые «историософские сомнения».

Но, как выяснилось впоследствии, не один лишь «азиатский способ производства» угрожал моему «школьному марксизму» с его жесткой пятичленной формулой. Оказалось, что наука (советская и зарубежная) обнаружила в классическом марксизме три варианта осмысления истории. 1. В соответствии со способом производства в истории человечества выделяются пять общественно-экономических формаций: первобытнообщинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и коммунистическая. 2. В соответствии с господствующим типом материальных отношений (т. е. воспроизводимым типом отношений собственности) историю можно разделить на три «крупные формации»: первичная, или архаическая, формация с господством общей (общинной) собственности; вторичная, антагонистическая формация с преобладанием частной собственности, третья «крупная формация» — коммунизм — основана на общественной собственности. 3. В соответствии с выявлением исторических типов общественных отношений зависимости и свободы. Здесь за основу берутся исторические способы соединения в целое общественных индивидов (т. е. природа их социальности) и конкретно-исторические способы соединения работника и средств производства. В результате в истории прослеживаются три типа, три ступени развития общества: докапиталистические (в том числе и первобытные), капиталистическое и коммунистическое.