Несостоявшиеся столицы Руси: Новгород. Тверь. Смоленск. Москва

Назвать последнее сообщение вымыслом не позволяют крестоцеловальные записи 1553 и 1554 гг. [СГГД. Ч. 1. № 169], взятые с Владимира Андреевича по горячим следам, задолго до начала масштабных репрессий и «дела Старицких». Нельзя так просто сбрасывать со счетов и дело «беглеца» князя Семена Ростовского, давшее ряд новых сведений, по сути, заговора, так как дело это рассматривалось опять же задолго до начала массовых репрессий и массовых фальсификаций судных дел. Да к тому же пытала (да-да, пытала!) князя Семена интересная компания, собравшая представителей всех важнейших фракций правительства: от Алексея Адашева до Захарьиных, от И. Ф. Мстиславского и Д. И. Курлятева до Ивана Висковатого. А если мы принимаем сообщения Царственной книги и Синодального списка, то должны принять и вывод о существовании масштабного скоординированного боярского заговора, на существовании которого настаивает царь Иван. Причем придется признать частью все того же масштабного заговора выступления в Думе И. М. Шуйского и Ф. Г. Адашева (отца «того самого Алексея Адашева») с фактическим отказом от присяги наследнику Дмитрию.

Вот только и останавливало заговоры в те годы все то же боярство вкупе с дворянством. И в 1553 г. де-факто остановили мятеж не речи больного царя, а решительные действия ряда членов Боярской думы. Князь Владимир Воротынский, кому, казалось бы, на роду было написано бороться за возрождение удельных порядков, вместе с безродным главой Посольского приказа Иваном Висковатым в самый критический момент силой заставил формального лидера мятежников Владимира Андреевича Старицкого принесть присягу Дмитрию-царевичу с такими словами: «Яз… дал душу государю своему царю и великому князю… и сыну его… и за них… с тобою [князем Старицким] говорю, буде где доведетца по их государей велению и дратися с тобой готов… а не учнет крест целовати, и ему [князю Старицкому] оттудова не выйти…» [ПСРЛ. Т. 13, продолжение. С. 5].

Какая речь, какие слова! И не следа раболепства перед лицом представителя великокняжеского дома. Просто не было тогда у князя Воротынского и других ближних бояр желания играть свои обязательные роли в грандиозном ритуале почитания членов государевой семьи. Но мятеж они остановили. И крайне важной деталью «истории о мятеже 1533 г.», нагляднее всего демонстрирующей всю условность «абсолютной власти» московских государей, является «царское прощение» всех основных союзников Старицких в том столкновении (Шуйских, Палецких, Адашевых, Курлятевых, Сильвестра) и отмеченное Скрынниковым падение влияния Захарьиных. Будущее 60-х покажет, что царь ничего не забыл и никого не простил, но в настоящем 50-х царские настроения мало значили перед совокупной волей элиты, предпочитавшей самостоятельно разбираться с тем, что считать и что не считать изменой.

Сходным образом боярское правительство породило и тут же решительно и жестко пресекло мятеж в далеком 1534 г., во время опаснейшего эпизода с изменой и отъездом в Литву князя С. Ф. Бельского. Тогда без всякого участия грозного царя, без всякой опричнины оперативно были нейтрализованы основные лица среди «выбравших свободу»: Иван Воротынский был «заточен в тюрьму на Белоозере, откуда он уже не вышел живым», попали в тюрьму тогда же и Д. Ф. Бельский и М. Ю. Захарьин. Бездействие литовских войск, выдвинутых в то лето к границам России для наступления на Чернигов и Смоленск, — вот лучшее доказательство адекватности жестоких решений боярского правительства. А сами факты отъездов в Литву князя Бельского и князя Ростовского в 1534 и 1554 г. наглядно показывают, что отъезды в ту эпоху логичней связывать не с укреплением центральной власти, но с обострением межфракционной борьбы среди представителей элиты Московского государства. И снова с грустью приходится констатировать, что и поведение тех, кого так и подмывает отнести к «врагам модернизации», и поступки «проводников прогресса» в равной степени совершенно невозможны для современных элит, современного общества.

« Жертвы» воюющие. Но все же главным выходом для той энергии, что переполняла вооруженное служилое сословие в середине XVI в., была война, а не интриги, побеги и измены. Постоянное соревнование с другими «молодыми волками» Восточной Европы

— примерно во второй половине XV в. заставило завершить формирование системы местничества, что позволило инкорпорировать в состав элиты Московского государства суздальскую, ростовскую, ярославскую, тверскую, рязанскую вооруженную знать и открыло путь к новым завоеваниям;

— создало к концу XV в. систему поместной службы с земли и обеспечило власть как мощным инструментом наступательной внешней политики, так и постоянным стимулом к поиску путей увеличения земельного фонда для поместных раздач;

— исключило возможности демилитаризации общества — в виду отсутствия в обозримых окрестностях либералов и пацифистов ослабление военной машины без всяких преувеличений было чревато прямым физическим уничтожением государства и народа.

Поэтому практически для всех представителей правящего класса мужского пола рисковать жизнью и терпеть лишения на степном Берегу, на западной границе или в диком Закамье было делом привычным. Даже для представителей белой кости из Боярской думы боевой доспех был привычней высокой шапки, а смерть в бою (И. Д. Бельский) или от ран (С. И. Пунков-Микулинский) была делом вполне обыденным. Повторяться и в очередной раз рассуждать о том, как разительно в этом отношении общество XVI в. отличается от общества XXI в. я считаю излишним. В свою очередь, верховная власть в рамках широкого общественного договора брала на себя обязательства 1) обеспечивать все потомстводворян землей для несения службы и 2) следить за распределением «кормлений» и назначений в среде высшей знати в соответствии «с отечеством». И за выполнением этих обязательств власти вооруженное общество следило строго. К началу 50-х и знать, и дворянство были решительно настроены на поиски «себе чести, царю славы». Это настроение легко увидеть и в «прожектах» Пересветова, и в заметках рассудительного Ченслора. А казанское и астраханское взятия убедительно показали, что для очередного этапа экспансии московским элитам не хватало всего лишь формального присутствия символического владыки, модерирующего их постоянные споры. Успешный поход 1552 г. стал делом рук и умов целой группы знатнейших бояр царства (М. Воротынский, А. Горбатый, С. Микулинский), использовавшей молодого царя в качестве мобильного знамени. С этим не спорят ни Грозный, ни его враги: «Как пленника, посадив на судно, везли с малым числом через безбожную и неверную землю» [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским]; «Мудрые и опытные его сенаторы, видя это, распорядились воздвигнуть большую христианскую хоругвь… и самого царя, взяв за узду коня его — волей или неволей — у хоругви поставили…» [История о великом князе Московском].

А вполне официальное сообщение о разработке диспозиции астраханского похода позволило нам выявить и имена людей, осуществлявших стратегическое руководство военной политикой России в 50-х гг. XVI в.:

«И по цареву и государеву велению и по приговору околничей Алексей (Адашев) и диак Иван (Висковатый) приговорилина том, что царю и государю… послати Дербыша-царя на Асторохан да воевод своих…»

Но вот беда: завоеванную «подрайскую землицу» Казанского ханства оказалось крайне непросто пустить в поместную раздачу. Масштабная (зачастую весьма жестокая и всегда крайне тяжелая) работа по включению казанской элиты, казанского народа, казанской земли в состав Русского государства давала на первых порах совсем небольшую отдачу… И эти «трудности перевода» подтолкнули московские власти к началу масштабных наступательных действий на «Западном фронте», где, казалось бы, сложилась крайне благоприятная ситуация для приобретения землицы с крестьянами. А заодно изменение наступательного вектора внешней политики подорвало влияние группировки Адашева — Сильвестра. Как следствие это привело к ожесточению политической борьбы в верхах и стремительному росту числа измен и «перелетов». А это в свою очередь привело к тому, что группировки старомосковского боярства, и в первую очередь группировка А. Д. Басманова-Плещеева, заключили союз с монархом для разрушения кренящейся поместной и скрипящей местнической системы, ограничивающей самовластие Ивана Грозного, но и закрывающей путь на самую вершину для талантливого и честолюбивого «главного злодея» этого рассказа. Вот так причудливо заворачивается в кольцо сюжет нашей истории, и мы снова встречаемся с, казалось бы, прочно позабытым Алексеем Даниловичем. Он, да князь Вяземский, да еще несколько представителей знати второго эшелонапредоставили царю свои организационные и военные возможности для обеспечения отчаянной попытки государственного переворота и построения, хотя бы в опричном уделе, настоящего самовластья. В качестве ответной любезности Иван Васильевич, используя свое служебное положение символа и верховного арбитра в качестве тарана, начал громить местническую систему, закрывавшую для поддерживающих его боярско-дворянских группировок путь к высшей власти. Поэтому в первом составе опричной Боярской думы видное место занимали кланы Басмановых-Плещеевых, Колычевых, Морозовых-Салтыковых. А вот Ярославские, Ростовские, Стародубские князья чуть ли не в полном составе отправились в «казанскую ссылку» (ужасная замена необходимой интеграционной политики в этом крае!), лидер суздальских князей, герой Казани Александр Горбатый — на плаху. А дальше вступили в силу законы террора. Введение опричнины вызвало ожидаемую реакцию в обществе: «И бысть в людех ненависть на царя ото всех людей. И биша ему челом и дата челобитную за руками о опришнине, что не достоит сему бытии. И присташа ту лихия люди ненавистники добру сташа вадити великому князю на всех людей, а иныя по грехом словесы своими погибоша…» [Пискаревский летописец. ПСРЛ. Т. 34. С. 190].