Россия и последние войны ХХ века

Иначе повела себя Румыния, усмотревшая в факте появления МАССР, как это показало выступление премьера Братиану, возможность для новой попытки продвижения западной Pax Romana за «Траянов вал».

Решающий шаг в этом направлении был сделан в годы Второй мировой войны, когда специфическую политическую окраску получило и само понятие Транснистрия [543]. Оно впервые прозвучало 19 августа 1941 года в декрете вождя [544] фашистской Румынии маршала Иона Антонеску об установлении румынской администрации на левом берегу Днестра. В декабре 1941 года «кондукэтор» Антонеску в беседе с профессором Г. Алексяну так обрисовал программу-максимум в отношении Приднестровья: «Власть Румынии установилась на этой территории на два миллиона лет». Во исполнение этого замысла — как видим, еще более безудержного, нежели проект «тысячелетнего рейха», — тогда же, в декабре 1941 года, в Тирасполе был учрежден «Национальный совет заднестровских румын». Идеологическое обоснование было дано изданным в 1942 году в Яссах сочинением профессора Э. Диаконеску «Восточные румыны. Транснистрия», где, с упором на «исконные варварские» наклонности славянства, подчеркивалось: границы румынских земель простираются далеко на Восток, и, стало быть, земли эти должны войти в состав Румынии [545]. Ибо, как утверждал Диаконеску, «румыны представляют здесь историческую перманентность по отношению к кочевым племенам варваров».

Тезису этому, равно как и самому понятию Транснистрия, а также имени Антонеску, суждено было пережить второе рождение и обрести второе дыхание в конце 1980-х годов, после распада Восточного блока и ОВД. С тех пор Антонеску в Румынии в большой моде; зато моральное давление сказывается на офицеров румынской армии, вступивших в сформированную в 1943 году на территории СССР из румынских военнопленных дивизию им. Тудора Владимиреску. В продаже даже появилась брошюра «Двенадцать русских вторжений в Румынию», а вторжение «румыно-немецких войск» на территорию СССР в 1941 году трактуется как «переход от обороны к наступлению с целью освобождения румынских земель между Прутом и Днестром».

Впрочем, никто в Народном фронте Молдавии [546] не собирался ограничиваться лишь землями «между Прутом и Днестром». Идеология НФМ прямой наследник той идеологии легионерства, которой руководствовались румынские оккупационные власти в 1941–1944 годы. Не зря же орган Союза писателей Молдовы, газета «Glasul» [547] опубликовала огромную статью, посвященную памяти Антонеску, под выразительным заглавием «Реквием по невинному» [548].

«Отмывание» имени Антонеску, возвращение к доктрине Транснистрии сразу же придало специфический оттенок румынофильству Народного фронта, приведшему к замене традиционной для молдавского языка кириллицы на латиницу, а глотонима [549] и этнонима [550], соответственно, на «румынский», «румыны». Стало ясно, что речь идет о продолжении политики оккупации 1941–1944 годов, одним из «столпов» которой было как раз отрицание самого существования народа «молдаване». И поскольку председатель созданного в декабре 1942 года «Национального совета заднестровских румын» Н. Смокина зафиксировал развитость у левобережных молдаван «чувства молдавского этнического происхождения», для искоренения последнего была разработана целая программа. Органической частью ее было переселение румын из Южной Добруджи за Днестр и, соответственно, выселение русских и украинцев в сторону Буга. 26 февраля 1942 года Антонеску заявил: «Транснистрия станет румынской территорией, мы ее сделаем румынской и выселим всех иноплеменных».

Думается, нетрудно понять, какую реакцию среди русских, украинцев, болгар Приднестровья возбудили первые же попытки прославления Антонеску, заявившие о себе на правом берегу Днестра. Однако негодование выразили не только они, но и молдаване, к тому же очень бурно. Ведь согласно основной легенде румынского национализма, они — это всего лишь, в лучшем случае, субэтнос румын, последние же в данной доктрине возводят свою генеалогию через римские легионы непосредственно к Капитолийской волчице, известная скульптура которой давно украшает Бухарест. И хотя римские легионы в основной своей массе состояли отнюдь не из италиков, а являли собой пеструю амальгаму всех этносов великой империи, в данном случае это не столь важно, ибо «волчица» здесь олицетворяет прежде всего западнолатинский вектор политических и культурных устремлений как таковой, в его резком противостоянии вектору восточнославянскому. Не зря же «римская гостья», теперь уже украсившая и Кишинев, обрела себе пристанище на бывшей Киевской улице, знаменательно переименованной в улицу 31 августа — день принятия Закона о языке, заменявшего молдавский — румынским и переводившего его на латинскую графику.

Левый берег латиницу отверг, и тем самым острую политическую актуальность обрела проблема, обозначившаяся еще задолго до Октябрьской революции и всех последовавших за нею бурных событий. Известный молдавский поэт и культурный деятель Алексей Матиевич писал в начале XX века: «Присоединение Бессарабии к России оказалось спасительным актом как для молдавского языка, так и для молдавского богослужения. К началу XIX века за Прутом началось пробуждение национального самосознания, которое, неся на своем знамени ту идею, что румыны являются потомками римлян и преемниками их доблести, приняло благодаря увлечению этой идеей крайне странные выражения, приведшие в конце концов к уничтожению национальных особенностей жизни и языка… Стремясь создать из румынского какой-то новолатинский язык, латинизаторы беспощадно выбрасывали из него веками укоренившиеся славянские и греческие элементы, заменяя их латинскими, а в случае невозможности — итальянскими и в особенности французскими… Молдавские богослужебные книги были оставлены и забыты». И далее — самое важное, быть может, в свете роковых для этого региона событий конца XX века: «От этой трагедии национального быта и богослужения Бессарабия была избавлена Россией, к которой она перешла в 1812 году».

Любопытно в этой связи и такое вот свидетельство знатного бессарабского эмигранта А. Крупенского. Казалось бы, человек, не принявший революцию, мог только приветствовать уход Бессарабии из-под «ига большевиков». Однако в 1921 году Крупенский писал совсем иное: «Питая сердечные симпатии к доброму румынскому народу и будучи сам молдаванином, я искренне надеюсь, что Румыния будет благополучно существовать и без Бессарабии и что это не помешает ей быть в будущем богатой и счастливой». Велико же должно было быть ощущение угрозы для молдавской идентичности, если оно заставило эмигранта, пусть и в мягкой форме, попытаться увести свою родину из-под румынской опеки!

На эту угрозу со всей силой среагировали приднестровские молдаване, когда резко и агрессивно заявил о себе НФМ. Грубую русофобию [551] он соединял с не менее резко выраженным стремлением стереть всякое воспоминание о собственно молдавской идентичности, а утверждение румынского языка открыто считал реваншем, наконец-то состоявшейся победой «латинства» над «славянством».

«Быть румыном, думать и чувствовать по-румынски означает заявить во всеуслышание о благородном своем происхождении, о естественной гордости за сохраненное имя, указующее на твоих древнеримских предков. Это значит говорить на румынском, даже если кое-где кое-кто называет его молдавским языком, который не только является прямым потомком прославленной латыни, носительницы великой мировой культуры, но и языком-победоносцем. Да, победоносцем, потому, что в вековой борьбе со славянскими диалектами [552] и с другими языками он вышел несомненным победителем», — так писала в сентябре 1990 года кишиневская газета «Цара», рупор НФМ, выражая этот блок настроений.