Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

„Вопрос.

В изображеньи сем что за похабна рожа?

Ответ.

Министр юстиции — светлейшая вельможа.

Вопрос.

Да как достигнул он сей знати?

Ответ.

Он сводник и отец известной Благодати“.

Если семейство Лопухиных чего-то и боялось, то не общественного мнения, не осуждения своего поступка окружающими, но недолговечности чувства императора, которое всеми силами старается заранее закрепить. Дочь рвется в Петербург, мачеха ищет помощи всех московских святынь. К ней, по словам Тургенева, возили со всех сторон чудотворные иконы: „Иверскую, Всех Скорбящих, Утоления Печали, Взыскания погибших; да всех, прости господи, не перечтешь; служили напутственные молебны, святили воду, окропляли Анну Петровну, заставляли ее ложиться на пол и через нее переносили святые иконы“.

Переезд так нетерпеливо ожидаемой семьи в Петербург едва не задерживается из-за того, что Кутайсов вовремя не успевает выполнить обязательств в отношении Ф. П. Уварова. Отец иронически наблюдает за происходящим, ничем не выдавая своего отношения к откровенному сопернику, зато проявляет недюжинный характер дочь. Если мачехе некуда спешить, она одна переедет в столицу на Неве и не упустит единственной в своем роде возможности. Лопухиной-старшей остается подчиниться и продолжать добиваться своего иными путями уже в Петербурге.

По существу, сразу по приезде Лопухины обращаются к Боровиковскому. И речь идет не об одном портрете, а о целой семейной галерее, в которую должна была войти и покойная мать новой камер-фрейлины, не дожившая, как вежливо писали историки XIX века, „до возвышения“ дочери. Иначе говоря, перед художником все то разнообразие портретных работ, которые приходилось выполнять портретистам тех времен.

Прасковьи Ивановны Лопухиной уже больше десяти лет нет в живых, но трудно себе представить более живой и свободно трактованный образ, чем тот, который предстает на полотне Боровиковского. Молодая женщина с подхваченными лентой по моде конца девяностых годов волосами, в таком же модном с широким вырезом платье, перехваченном поясом под самой грудью, придерживает обеими руками спадающую с одного плеча узорную шаль. Она, кажется, на минуту задержалась во время своей прогулки по парку, строптиво и чуть капризно глядя на зрителя. Ее склоненная вперед голова, расположение складок платья на спине как бы продолжают движение, а тонкая двойная нитка ожерелья на обнаженной груди своим сбившимся рисунком подчеркивает поспешность походки. Может быть, это была достаточно точная характеристика умершей, о которой сохранилось слишком мало свидетельств, разве то, что, попав в Тверь, И. М. Долгоруков увлекся молоденькой губернаторшей, просрочил ради нее отпуск, забыл о делах, но больше никогда не встречался и в зрелые годы мог единственно сказать, что была она „милая и пригожая женщина“, — дань пережитым и незабывшимся приятным чувствам.

Капризная строптивость Лопухиной-первой сменяется тупым упрямством Лопухиной-второй. Боровиковский пишет ее на нейтральном фоне, отказавшись от пейзажа, сидящей на диване, на подлокотнике которого покоится ее рука. Тончайшее глубоко вырезанное муслиновое платье украшено оттягивающим плечо шифром, плечи охвачены шалью с широкой темной каймой. Темные глаза презрительно смотрят на зрителей, полные чувственные губы складываются в легкую усмешку. В Москве смеялись, что своим браком она была обязана любопытству красавца П. В. Лопухина, заинтересовавшегося дамой сердца А. А. Безбородко. У современников Е. Н. Лопухина симпатий не вызывала из-за своего ханжества, суеверности, необразованности и из-за того, что „со всей благоговейной набожностью она служила богине любви; у нее был муж наружу и пять в сундуке“, по отзыву Тургенева. Еще более враждебное отношение она встретила в петербургском свете. Павел, заметив, что знаменитая своим острым языком и независимым нравом Н. К. Загряжская не кланяется мачехе фаворитки, сделал той внушение. В тот же вечер на балу взбешенная Загряжская подошла к Е. Н. Лопухиной и громогласно заявила: „По именному его величества приказанию, мною сегодня полученному, честь имею поклониться вашей светлости“.

Портрет П. В. Лопухина — один из немногих чисто официальных портретов Боровиковского. В мундире, при множестве орденов, с эполетами и белым высоким галстуком, он представлен у колонны, почти скрытой тяжелым бархатным занавесом. Заложенная за борт мундира рука, трехчетвертной поворот головы подчеркивают его сановитость. Снисходительный взгляд полон иронии. „Случай“ дочери завершил карьеру Лопухина, которую он и так делал достаточно успешно. В 1769 году прапорщик в Преображенском полку, через десять лет полковник и обер-полицеймейстер Петербурга, которому расположение Екатерины позволяет вскоре перебраться на должность губернатора Твери, получить чин генерал-майора и уже в 1784 году стать губернатором Москвы. Дальше шло генерал-губернаторство в Ярославле и новый чин — генерал-поручика. Без выезда из Москвы повышение в чине было бы гораздо более трудным.

Лопухин всю жизнь ищет легких дорог, но мыслями остается в старой столице. Одновременно с назначением в Ярославль он приобретает в Москве великолепный дворец Н. П. Румянцева на Волхонке, в непосредственной близости от Кремля, в котором и удается так выгодно показать на балу свою дочь приехавшему в связи с коронационными торжествами Павлу. Где, как не у Лопухиных, можно достойно принять и почтить нового императора. Документы свидетельствуют, что Павел останавливался в этом доме, в прошлом екатерининском Пречистенском дворце. Хранящийся в музее архитектуры план первого этажа несет надпись карандашом: „у Пречистенского дворца, где помещался его высочество, а ныне казармы“. Коль скоро старый дом сделал свое дело, в перспективе переезда в столицу на Неве, бригадир Лопухин угодливо (и выгодно!) продает его в 1797–1798 годах в казну под казармы Астраханского полка. Тем не менее за ломом, перешедшем при Александре I под гимназию, сохраняется название Лопухинского.

Материальные преимущества — только они в действительности способны интересовать Лопухина. Он радуется „успеху“ дочери, но вполне отдает себе отчет в непостоянном и капризном нраве ее державного покровителя. Лопухин охотно принимает последовавшее в 1799 году назначение генерал-прокурором, еще более охотно — княжеское достоинство, полагающийся к нему новоизобретенный герб, но без восторга относится к титулу „светлейшего“ — Павел не знал, какими еще почестями отметить семью фаворитки. Сохранятся насмешливые слова Лопухина: „Природа всех равно на свет производит, и титул светлости не просвещает ума, не греет на морозе, не делает светлее темную комнату, а только дает повод думать о нем хуже“. Редкая наглость и откровенность четы Лопухиных не оставила безразличными современников, Ни одно лицо не вызвало столько беспощадных пасквилей, как „светлейший“ Лопухин.

Сам Лопухин не питал подобных надежд. Удовлетворившись полученными знаками отличия, он в том же 1799 году просит императора об увольнении ото всех дел, тем более что дочери предстоял брак с кем-либо из придворных для придания ее положению более благопристойного характера. Подобный рубикон мог повлечь за собой самые различные последствия, и Лопухин предпочитал закрепить за собой то, что уже имел.

Но сначала все обещало долгое и безоблачное счастье. Надо отдать должное новой фаворитке: несмотря на то что Павел чуть не обожествляет ее имя, она достаточно осторожна и старается держаться в стороне от придворных интриг. А ведь в этом не было ни малейшей необходимости, когда император чутко стоит на страже ее чести и интересов, не допускает ни малейшего неуважения к ней даже со стороны старших своих сыновей и невесток — Мария Федоровна и вовсе предпочитает быть любезно предупредительной. Павел проводит у камер-фрейлины все свободное время, а в Гатчине вбегает в ее дворцовые апартаменты в пыли и дорожных ботфортах, чтобы отдохнуть от бесконечных смотров и военных экзерциций. Он игнорирует вкусы жены, строго следившей за фасонами придворных платьев, и разрешает запрещенные ею „круглые“ платья, удобные для так любимых Лопухиной танцев. „Туалет двора, — пишет в своих воспоминаниях В. Н. Головкина, — определялся танцем M-lle Лопухиной; она нашла его недостаточно элегантным, и это послужило разрешением для всех дам советоваться только с собственным вкусом, не обращая внимания на существовавшие до того времени достаточно суровые правила“.