Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Левенвольд кинулся, загородил руками дверь - сначала меня убейте!

Светлейший взял его за плечи и потряс, правда без злобы. Указал на него человеку в полицейской треуголке.

- Гляди, Тузов, вот, кстати, пример верности долгу... Да ты не бойся, Рейнгольд. Разбуди-ка нам государыню, у нас есть дело.

Он вошел в опочивальню и долго оттуда не появлялся. Свита его переминалась с ноги на ногу. Наконец вышел и задергал свисавшие над креслом обер-гофмейстера шелковые шнуры. Далекие звонки затренькали в девичьих и людских.

- Готовить государыню на малый частный выезд! Сходились заспанные фрейлины, спешили кауферши и комнатные девы. Вплыла дежурная статс-дама с кислым лицом. Через полчаса несусветной толчеи императрица вышла, оперлась на локоть светлейшего.

- Ну что тебе, баламут? Ни сна тебе, ни покоя... Хуже покойного императора!

9

Огромная туча надвигалась из-за ладожских лесов, и казалось, ночь вот-вот наступит в Санктпетербурге. Кареты мчались вскачь по Шпалерной линии, подковы высекали искры, звенело оружие у конвоя.

- Ох, куда ты меня везешь, Данилыч... Ныне, почитай, первый раз нету бессонницы...

Качалась на скаку дорожная лампадка, и в ее меняющемся свете видны были щетинистые усы да злые глаза светлейшего.

За чредой пустынных дворцов и немых острогов Шпалерной стороны всюду тянулась Нева, тускло поблескивала меж строений. Там, на Неве, готовился к отплытию флот, погуживали боцманские дудки, визжали блоки в снастях, стучали молотки конопатчиков.

А царица, новоявленный генерал-адмирал российского флота, в чреве мчащейся кареты то крестилась на лампадку, то принимала питье из рук верного Левенвольда.

- Данилыч! Креста на тебе нет...

Повернули от Шпалерной к Смоляному полю, и тут на просторе Невы открылся красавец стодвадцатипушечный линейный корабль "Гангут", который темной массой величественно разворачивался. Мигали его бортовые огни.

- Тпру! - закричали форейторы. - Кикины палаты! Кони храпели, слободские собаки захлебывались лаем. Светлейший сошел, отстранив пажа, принял государыню самолично. В толпе вышедших из повозок свитских отыскал Тузова, поманил к себе.

- Что это? - всматривалась императрица в отсвечивавшие ряды окон Кикиных палат. - Я здесь уже бывала?

На балюстраде спешно выстраивался караул Градского батальона. Похаживал, смиряя волнение, их командир, грузный мужчина в майорском кафтане.

- А-ать! - скомандовал он. - Ыр-на! А-а-ул!

- Ваше императорское величество... - начал он рапорт. Повернулся к Меншикову: - Ваше высокобродь! Светлейший усмехнулся.

- Что ж ты, аудитор Курицын, - видишь, я тебя узнал - меня не по чину титулуешь? И зачем ты здесь, а не в полицейской конторе? Вместо разжалованного Тузова? Когда ж его разжаловали, а? Да ты что, оглох?

Рапорта слушать Меншиков не стал.

- Вы с вашим генералом-полицеймейстером сильны всех разжаловать и до меня готовы добраться. Да не получится.

Он поклонился императрице и пригласил ее войти в Кунсткамеру. Левенвольд в отчаянии просил подождать, пока вызовут библиотекариуса, но у того новый двор был на Васильевском острове, долго ждать.

Вошли в боковую дверь, и Меншиков повел царицу по ступеням в подвал.

- Ключ! - бросил он, и Максюта подал ему ключ, теплый, потому что висел на шнурке с нательным крестом. Сунулся Левенвольд, но светлейший отпихнул его грубо и сам взял под руку императрицу.

Некоторое время было слышно, как звякает ключ и поминает угодников царица.

- Тузов! - позвал Меншиков. - Сойди же вниз, помоги.

Максюта сбежал по кирпичным ступеням, поставил фонарь на пол. Визжа ржавыми петлями, железная дверь отворилась. Екатерина Алексеевна, прижавшись к Меншикову, разглядывала две огромные стеклянные банки на столе. Максюта поднял фонарь как можно выше, и сквозь белесое, словно бы запотевшее стекло можно было разглядеть человеческие головы.

- Заступница пречистая! - перекрестилась царица.-Это она?

- Она, - подтвердил Меншиков.

- А это он? - указала она на другую банку.

- Он.

И они смотрели на эту вторую банку так долго, что у Максюты рука, державшая фонарь, совершенно затекла, но он не смел пошевелиться.

- А это то самое? - спросила царица, указав на свинцовый ящик в углу.

- Да, то самое.

Тогда она заплакала беззвучно, шуршала платьем, искала свой платок. Максюте удалось переменить руку, но теперь свечка догорела, и расплавленный воск тек ему за рукав.

- Пойдем! - Светлейший увлек ее к выходу. - Вот, Катя... Не споткнись, тут порог... Вот, Катя, достаточно мы повеселились, не пора ли и в путь вечный? А мы указы берем и подписываем, не думая о душе.

- Я так и знала, так и знала... - плакала она.

- Взять тот философский камень, - не замолкал светлейший, возводя наверх свою грузную повелительницу, - каждый в нем себе счастья ищет.

Царица не отвечала, знаком попросила света. Максюта и Левенвольд подняли свои фонари. Достав зеркальце, она привела в порядок заплаканное лицо.

- Зверь ты, Данилыч. - сказала она, выходя на воздух. Такой же зверь, как был Петруша.

10

Кто это воет тут все время, воет и воет? - спросил Ментиков, поеживаясь от налетевшею ветра.

- Баба тут одна на слободке, - доложил Курицын. - Дочку у нее вчера за долги свели в губернскую контору, вот она и воет.

Отправив карету с императрицей и посадив туда Левенвольда со статс-дамами, светлейший приготовился сесть в повозку. Конный конвой держал факелы, которые трещали и плевались искрами.

Прощай, бывший аудитор, сказал светлейший Курицыну, пощипывая ус. -Заходи как-нибудь запросто, потолкуем! Глядь, и снова аудитором станешь, Меншиков еще на что-нибудь да годится.

- А я? - невольно спросил Максюта.

- А ты? - Светлейший разжал ладонь, где лежал причудливый ключ от железной двери, и положил тот ключ в кармашек своего камзола. - Мне до тебя дела нет. Я обещал, ты помнишь, что пальцем тебя не трону? Ну и будь здоров!

Он встал на подножку, тяжелым телом накренив повозку, и забрался внутрь. Кучера цокнули, разбирая вожжи, послышалась кавалерийская команда.

Максюта остался один, слушая шум могучих вязов. На реке кричала ночная птица, корабль громыхал якорной цепью. Куда идти, с чего начинать?