Четыре королевы

Слухи о том, что наследник престола объединился с Симоном де Монфором и реформаторами против собственного отца, вызвали очень неприятную и оставшуюся неразрешенной ссору между королевой и ее сыном незадолго до отъезда Элеоноры и Генриха во Францию. Помимо подписания мирного договора, у них во Франции было еще одно дело: Генрих и Элеонора, при посредничестве Маргариты, уже довели до заключительного этапа переговоры о выдаче замуж их дочери Беатрис за сына герцога Бретонского. То, что Маргарита подключилась к этому замыслу, видно из письма, направленного ей Генрихом вскоре после свадьбы по поводу приданого. «Прошу, напомни королю Наваррскому, чтобы отдал те земли в Шампани, что обещаны им Жану Бретонскому», — писал Генрих [105]. Свадьбу назначили на первые дни января 1260 года. Элеонора и Генрих поселились пока в аббатстве Сен-Дени, немного севернее королевского дворца в ожидании этого дня, когда прибыл гонец с неожиданным и страшным известием: первенец Маргариты, Людовик, наследник французского престола, заболел и умер.

Принцу Людовику было всего пятнадцать, когда он скончался, и Маргарита была в отчаянии; даже Людовик IX, не слишком чувствительный, если дело не касалось религии, назвал умершего сына «любимейшим и самым дорогим для нас». Генрих и Элеонора быстро переменили срок свадьбы дочери, чтобы остаться в Париже на похороны, и Генрих предложил помочь нести гроб племянника на первом отрезке пути до Руайямона, где его должны были похоронить.

В 1257 году король и королева Англии потеряли трехлетнюю дочь Катарину, поэтому глубоко сочувствовали Маргарите и Людовику. Элеонору смерть младшей дочери просто подкосила, хотя девочка, очевидно, родилась умственно отсталой — Матвей Парижский назвал ее «немой и ни к чему не пригодной, хотя и весьма пригожей»; именно этот недуг и вызвал у матери особое стремление защитить ее. Когда девочка умерла, «королева настолько была поражена горем, что заболела, и долго не выздоравливала, поскольку ни знания лекарей, ни утешение близких не приносили ей облегчения». Теперь Маргарита потеряла сына, и сестра поспешила поддержать ее. О том, насколько сблизились обе семьи, можно судить по тому, что король и королева Франции, несмотря на глубокое горе, посетили свадьбу Беатрис неделю спустя. Насколько потеря Людовика и Маргариты повлияла на отношения Генриха и Элеоноры с их собственным сыном, невозможно судить. Но, возвратившись в Англию, они более-менее примирились с Эдуардом.

Предусмотрительность Элеоноры оказалась оправданной: взятые с собой во Францию драгоценности пригодились, когда пришла пора возвращаться. Им понадобились услуги иноземных рыцарей, чтобы обеспечить себе безопасность и продемонстрировать, что у короны есть ресурсы, неподвластные баронам. Большая часть этих рыцарей происходила из Фландрии, и их предводитель состоял в отдаленном родстве с королевой. Они с Генрихом наняли также отряд французов графа де Сен-Поля, весьма активного, опытного рыцаря. Сен-Поль так любил войну как таковую, что денег за это развлечение брал сущую (но не совсем) чепуху. На самом деле, даже продав все кольца Элеоноры, король и королева Англии не получили на руки достаточно денег, чтобы удовлетворить требования наемников — поэтому Людовик ускорил очередную выплату по Парижскому договору, а Маргарита обеспечила ссуду. И этого все еще было недостаточно; тогда Элеонора взяла в долг у каких-то купцов с севера Франции от своего имени, и верность иноземного воинства была приобретена на три месяца.

Снарядившись таким образом в апреле 1260 года, супруги наконец отбыли в Англию, под эскортом небольшого, но крепкого войска. Демонстрация силы удалась; бароны не рискнули пойти на конфронтацию с королем и королевой сразу после их возвращения. Вместо этого Эдуард, под влиянием дяди Ричарда и двоюродного деда Бонифация согласился явиться перед срочно созванным парламентом в Лондоне и там прилюдно поклялся, что никогда не помышлял выйти из повиновения отцу или матери. Хронист особо упомянул Элеонору, подчеркивая ее участие в примирении.

Но извинение Эдуарда было лишь жестом, знаком умиротворения, а не подчинения. Он по-прежнему держал сторону Симона де Монфора, который набрался престижа и власти в отсутствие Генриха и Элеоноры. «Симон де Монфор стал вождем баронов», — отмечает хроника Бери-Сент-Эдмундс на 1260 год. Престиж Симона выходил за пределы провинциальной английской политики; он был известен на континенте и пользовался расположением Людовика IX.

Граф Лестер был из тех людей, кто легко убеждается в своей правоте, понимая, что его способности превосходят средний уровень; так он уверился, что намного более способен править, чем его сюзерен. Когда Генрих пожаловался совету, установленному по Оксфордским провизиям, что Симон ведет себя с ним непристойно, граф не сумел скрыть своего презрения, отвечая на эту жалобу. Симон, не без оснований, считал политику английской короны бесполезной и опасной для процветания королевства. Ему было противно, что в то время, когда его добрый друг Людовик IX занимался введением целой программы реформ, направленных на улучшение и справедливость власти по всей Франции, администрация Генриха III под гнетом огромного долга папе за сицилийский прожект погрязла в коррупции и алчности.

Примерно в то время политические устремления графа Лестера приняли новый и опасный поворот. Симон уже давно полагал, что Англии будет лучше, если он, а не Генрих, станет править ею; но теперь он почувствовал, что призван действовать согласно этим мыслям.

Даже в мире, для которого характерен самый оголтелый авантюризм, и независимо от возможных выгод для королевства, замысел Симона — заменить собою живого, законного, освященного церковью государя — выходил за пределы мыслимого поведения. Причины, толкнувшие графа Лестера на этот поступок, сложны. Конечно же, он, как и многие другие бароны, испытывал сильную досаду из-за предприятий Генриха и Элеоноры, приносящих, по его разумению, ущерб интересам королевства; кроме того, он думал, что только он один, в силу своего положения в среде баронов, может что-нибудь с этим сделать. Чрезмерное тщеславие и честолюбие изначально были свойственны Симону; всю жизнь граф Лестер специализировался по дерзким поступкам, и эта черта характера неплохо ему послужила. Также несомненно, что решение Симона перейти к активным действиям подогревалось убежденностью в том, что он может выиграть.

При всем том к ситуации следовало подходить осмотрительно. Будучи мужем сестры короля, Симон сам не мог похвалиться королевской кровью, и оправдать узурпацию привилегий короны ему было бы нелегко. Именно по этой причине граф Лестер так старался заручиться поддержкой Эдуарда в своих начинаниях. Наследник престола придал бы ореол законности захвату власти Симоном.

Обнаружив растущую силу Симона де Монфора, Генрих и Элеонора могли выбрать один из двух путей. Они могли (по совету Ричарда) принять политику соглашательства, допустить передачу управления королевством на короткий срок, в надежде, что поддержка, оказываемая графу, увянет сама по себе, хотя в сложившихся обстоятельствах это было маловероятно. Либо они могли начать действовать прежде, чем Симон успеет полностью укрепить свой авторитет, навязав им столкновение.

К Рождеству 1260 года Генрих принял решение. Король решился ответить на вызов, брошенный его власти, дерзким упреждающим ударом: подобно своему отцу Иоанну, он намеревался испросить у папы снять с него обязательство подчиняться ненавистным Оксфордским провизиям и поддержать его силой в случае необходимости.

Мы никак не можем определить, какова доля участия Элеоноры в этом замысле, но он, без всякого сомнения, был создан при полном ее одобрении и, возможно, по ее настоянию. Не в характере Элеоноры было ограничиваться полумерами, когда речь шла о благе ее детей или об основаниях ее власти. Много раз на протяжении своей жизни она проявляла бойцовские качества: рискнула отправиться в Гасконь вопреки запрету мужа; лавировала, плетя интриги против Лузиньянов; догадалась вовремя установить связи с иноземными наемниками. Элеонора никогда не теряла веры в себя или в успех своих замыслов — даже в той обстановке она не отказалась от мыслей о сицилийском королевстве для Эдмунда, хотя папа римский официально вычеркнул имя ее сына из списка. Она, вероятно, верила, что волевым усилием можно подчинить себе события всегда и всюду. Если они с Генрихом будут держаться твердо и нажмут на баронов, в конце концов все образуется. Ведь в прошлом всегда так и выходило!