Монсегюр и загадка катаров

Итак, Вольфрам фон Эшенбах утверждает, что использованная им легенда о Граале родилась на Востоке, в то время как Запад ознакомился с ней благодаря арабскому манускрипту. Многочисленные детали, разбросанные по всему тексту, позволяют говорить о том, что восточное происхождение легенды не являлось очередной мистификацией Вольфрама, как в случае с «Киотом Провансальцем»: действительно, их нельзя отнести ни к кельтской традиции, ни к деталям, заимствованным у Кретьена де Труа.

Прежде всего обращает на себя внимание рана Анфортаса, Короля-Рыбака (имя которого образовано от латинского корня «infirmitas», в то время как во французских текстах король носит имя Пелес, отсылающее к имени кельтского божества Пуйла, государя Аннуина). Вольфрам отмечает, что ранение приносило королю нестерпимые мучения, когда он мерзнул: ни в одном тексте, посвященном Граалю, мы не встречаем подобного уточнения. Поэтому в Парцифале, излечивающем короля, четко прослеживается сходство с Индрой, солярным богом, породившим солнце, небо и зарю. В то далекое время, когда арийцы еще не пришли в долину Инда и занимали северные земли, Индре приписывали свойства божества, способного растапливать лед.

Образ Короля-Рыбака ничуть не хуже вписывается в традиции древнеиндийской мифологии. Золотая рыба — первая аватара Вишну, помогающего возродить мир, уничтоженный потопом. Впоследствии этот символ нашел отражение в образе рыбы (ichtus), олицетворявшей у первых христиан богочеловека Иисуса. В одной из концепций тибетского буддизма золотая рыба символизирует создания, погруженные в океан Сансары (бытия, состоящего из бесконечной цепи переходов из одного существования в другое); преодоление этого состояния позволяет достичь нирваны, освобождающей от оков реинкарнации, и стать Буддой («просветленным»). В то время как задачей самого Будды — Рыбака, уловляющего в свои сети «золотых рыб», — становится проповедь дхармы, учения, при помощи которого можно достичь нирваны. Религия такого рода близка по духу доктрине катаров, согласно которой ангельская душа, заключенная в Материю, пробудившись, стремится вновь обрести первозданный Свет, в чем ей может помочь совершенный.

В тексте Вольфрама (и только в нем) отец Парцифаля отправляется сражаться на Восток, в сторону Багдада, где и находит свою смерть. Но на Востоке у него появляется сын Фейрефиц (чье имя означает «серый сын»), который примет участие во многих приключениях Парцифаля. В облике Фейрефица есть довольно любопытная особенность: его происхождение (сын европейца и мусульманки) должно было отразиться на цвете его кожи — и Вольфрам фон Эшенбах дополнил описание внешности своего героя эпитетом «черный и белый», «пятнистый». Однако не стоит думать, что подобное описание свидетельствует о неумении автора подобрать нужные слова. Образ, в основу которого легло сочетание «белого и черного», двузначен: в нем можно увидеть конкретное воплощение дуалистического принципа.

Часть приключений Гавана, описанных в «Парцифале», происходит в волшебном дворце Клингзора — персонажа, которому впоследствии будет отведена одна из ведущих ролей в опере Рихарда Вагнера. Дворец Клингзора, описанный Вольфрамом с особой тщательностью, удивительным образом похож на буддийские монастыри Кабула или дворец в Каписе (Беграме) с его троном, вполне сопоставимым с Волшебным ложем. Вне всякого сомнения, автор прекрасно разбирался в восточных традициях, используя их в качестве декораций, на фоне которых разворачивалось основное действие.

Замок Грааля в «Парцифале» носит имя Мунсальвеш, или Монсальваж («Дикая гора» или «Гора спасения»), в то время как в романе Кретьена де Труа у него нет названия, а в «цистерцианской» версии легенды оно иное: Корбеник. Однако в этом случае стоит вспомнить еще об одном замке — точнее, об одной из крепостей манихеев, когда-то располагавшихся на севере Персии. Речь идет о крепости «Ruh-I-Sal-Schwâdeha» на озере Хамун, в Систане, на границе Ирана и Афганистана. Заметим, что «Ruh-I» в переводе означает «гора»… В таком случае не могло ли имя «Монсальваж» быть смысловой (или, по крайней мере, фонетической) калькой названия «Ruh-I-Sal-Schwâdeha»? Подобное сходство слишком точное, чтобы быть случайностью: как нам кажется, оно вполне может служить доказательством того, что на рассказ о Парцифале оказало влияние манихейство.

Все вышесказанное ясно указывает на то, что между Монсальважем и Монсегюром невозможно поставить знак равенства: их связывает разве что первый слог в их названиях, произошедший от одного и того же корня. Однако «восточные аллюзии», найденные нами в тексте Вольфрама фон Эшенбаха, помогают понять, почему Монсегюр стал замком Грааля преимущественно в воображении немцев. Как бы то ни было, в тексте Вольфрама можно уловить то, что имеет прямое отношение к катарам.

Лишь в одном памятнике, посвященном поиску Грааля, — в «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха — этот таинственный предмет изображен в виде драгоценного камня, к которому в Страстную пятницу прилетает голубь, олицетворяющий Святого Духа. Согласно самому Вольфраму, этот камень называется «lapsit exillis». Немного подправив орфографию, мы получим более понятное «lapis exillis»: «lapis» по-латыни обозначает камень. Причиной того, что породило на свет столь непохожий на другие образ Грааля, могла стать, по мнению некоторых, лингвистическая ошибка. Известно, что Вольфрам фон Эшенбах довольно сносно владел французским языком, однако не раз допускал при переводе ошибки, искажавшие первоначальный смысл. Так, серебряное блюдо для разделки в романе Кретьена де Труа превратилось в рассказе Вольфрама в ножи. Но каким образом Чаша, вобравшая в себя Кровь Христову (или простой сосуд, о котором говорил Кретьен де Труа), могла стать драгоценным камнем? Некоторые из исследователей предположили, что Вольфрам, воспользовавшись описанием Грааля у Кретьена де Труа, неточно его перевел: драгоценные камни, которыми был оправлен этот таинственный объект, таким образом, превратились в сам объект. Однако этому можно найти и другое объяснение: дело в том, что весь контекст произведения как нельзя лучше оправдывает появление в нем столь странного образа. Прежде всего в этом можно усмотреть намек на алхимию: «lapis exillis» напоминает «lapis elixir», термин, используемый арабами для обозначения Философского камня. Далее, «небесный камень Грааль» тут же воскрешает в памяти «Черный камень» храма Каабы в Мекке, а также множество историй подобного рода, в частности легенду, согласно которой чаша Грааль была высечена из гигантского изумруда, сорвавшегося со лба Люцифера во время его низвержения во мрак [54]. В подобной легенде можно уловить нечто схожее с концепцией катаров: камень становится символом той ангельской чистоты, которая остается в человеческой душе после ее заточения в темницу материи. Вдобавок ко всему Рене Нелли предположил, что в «lapis exillis» следует видеть «lapis e coelis», то есть «камень (упавший) с небес». Эта гипотеза кажется довольно привлекательной [55].

Ко всему этому, «Камень-Грааль» Вольфрама фон Эшенбаха напоминает знаменитую драгоценность манихеев, образ которой был использован в буддийской традиции: «padma mani», солярный символ освобождения. Сходные черты можно найти в индуистской мифологии, в образе древа жизни. Это и Хварна, упомянутая в «Авесте»: магический объект, являющий себя во множестве форм, «который повелел водам источников течь, растениям — подниматься из земли, а ветру — собирать облака, способствовал рождению людей и дал ход небесным светилам». «Камень-Грааль» Вольфрама обладает теми же свойствами, что и Хварна. К тому же на этот камень маздеистов садится голубь, приносящий зерно Ханны, — в то время как голубь, доставивший гостию на «Камень-Грааль», принес ее в страстную пятницу (в северной традиции — день возрождения солнца). А что говорить о буддийском образе святой Девы, которая несет сокровище, наполняющее сердца окружающих радостью? Имя юной девы, несущей Грааль, — Репанс де Шой, то есть «распространяющая радость»… Все эти детали, не являющиеся плодом воображения, позволяют нам сказать, что Вольфрам фон Эшенбах сознательно превратил «сосуд» Кретьена де Труа в «Камень, упавший с небес», значение и функции которого почерпнуты в восточной традиции, в маздеизме. Та же культурная традиция подпитывала и катаризм.