Старец Григорий Распутин и его поклонницы

Наконец, рядом с дверью помещался на конце стула господин средних лет, провинциального облика, одетый в старый, потертый сюртук. Он то и дело пугливо и трепетно оглядывался на дверь, в которую должен был войти "прозорливец".

Но вот и он сам. Неслышно ступая ногами, обутыми в туфли, в зал вошел Григорий Ефимович.

На нем была рубашка ярко-лилового цвета, — настолько яркого, что, глядя на нее, глазам становилось больно. Пояс с кистями. Лицо серое, с морщинами вокруг глаз. Темные волосы подстрижены в скобу. Борода — мочалкой.

Он начал обходить посетителей.

— Ты чего? — спросил он сидевшего около дверей бедно одетого господина, который при входе "пророка" быстро вскочил с места и отвесил ему низкий поклон.

— С просьбой, Григорий Ефимович, с покорнейшей просьбой… Сделайте божескую милость, войдите в мое несчастное положение…

— Ну, ну, говори, в чем дело? — торопил Распутин.

— Окажите протекцию… Служил я по министерству народного просвещения, но сейчас нахожусь без должности… Замолвите словечко.

— Просвещение… просвещение… не люблю я этих просвещенцев, — не довольным тоном говорил "прозорливец", испытующе поглядывая на стоявшего перед ним в раболепной позе просителя.

— Семья, Григорий Ефимович… А жить совершенно нечем. Заставьте вечно Бога молить за вас. Ведь вы все можете. Одно ваше слово…

— Ну, ладно, ладно… подожди, я подумаю, а может, напишу тебе, — сказал Распутин и обратился ко мне. — Это ты сейчас звонила ко мне?.. Как, бишь, твое имя? — спросил он, заглянув мне прямо в глаза.

— Ксения Влади… — начала было я, но он тотчас же перебил меня.

— Да, да, Ксения… Ксения… У меня уже есть одна Ксения… Так, так. Проводи ее в мою особенную, — сказал "старец", обращаясь к проходившей в ту минуту прислуге.

— Пожалуйте, барышня, — сказала та, обращаясь ко мне.

Я пошла за прислугой, которая через коридор провела меня в небольшую комнату и сказала:

— Посидите здесь. Отец Григорий сейчас придут. Оставшись одна, я с изумлением осмотрела обстановку "особенной"; очевидно, эта комната служила и спальней, и в то же время кабинетом для Распутина. Тут стояла кровать и умывальный столик; последний отличался самым примитивным устройством. В простенке между окнами стоял стол, на котором в беспорядке были разбросаны письма и телеграммы.

Особенно много было телеграмм; две из них лежали на краю стола около того места, где я сидела. Мне бросились в глаза крупные слова, которыми начиналась одна из таких телеграмм: "Отец Григорий". Чтобы не соблазняться, стараюсь не смотреть на письменный стол.

Сижу в ожидании "пророка" и рассматриваю в подробностях его "особенную". Взгляд скользит по стенам, по мебели; забывши о своем решении, взглядываю на письменный стол, и в глаза невольно бросается подпись, стоящая под лежавшей сверху телеграммой: "Княгиня NN". Громкая, историческая, известная всей грамотной России фамилия.

"Очевидно, здесь не делают секрета из телеграмм; быть может, даже намеренно афишируют их", — подумалось мне. И, подавив в себе внутренний голос, который не переставал протестовать, я заглянула в телеграмму. Она была городская и состояла из нескольких строчек:

"Просим глубокоуважаемого Григория Ефимовича быть восприемником нашего малютки. Не откажите пожаловать к нам завтра, пятницу, пять часов".

Так писала титулованная поклонница Распутина, носительница исторической фамилии, представительница рода Рюриковичей.

Признаюсь, сильнейшее желание неудержимо влекло меня посмотреть и другие телеграммы, лежавшие на столе. Мне казалось, что эти телеграммы могли бы сразу пролить яркий свет на личность "пророка" и на те причины, которыми вызывалось непонятное, но несомненно огромное влияние его, его значение в высоких общественных кругах.

Искушение было слишком велико. Однако внутренний протестующий голос, которому претило столь грубое нарушение элементарнейшего правила житейской морали, взял верх над соблазном, и, чтобы не подвергать свою волю новому испытанию, я переменила место и перешла подальше от соблазнявших меня телеграмм.

Я чувствовала себя крайне взволнованной; мне казалось, что лицо мое пылало.

"Если он прозорливец, если он действительно обладает сколько-нибудь тонким психологическим чутьем, он сразу должен понять то, что сейчас произошло здесь", — подумала я.

Через несколько минут дверь отворилась, и вошел Распутин. Он по-прежнему был в туфлях и рубашке. Подойдя ко мне, он взял стул и сел как раз против меня.

— Все народ, — сказал он, — не дают поговорить.

Он пристально посмотрел на меня и придвинул свой стул еще ближе ко мне. При этом он вдруг коснулся моих ног и даже слегка стиснул их своими ногами.

Возмущенная этим, я быстро отодвинулась на своем стуле и с негодованием посмотрела на него.

Но он, по-видимому, нисколько не смутился этим и тотчас же снова придвинулся ко мне на своем стуле, хотя уже и не пытался более прикасаться ко мне.

— Ты чего серчаешь? — сказал он спокойным тоном. — Вишь, какая бедовая… А ты не сердись… О чем хотела поговорить со мной?

Я не сразу ответила, так как от волнения не могла собраться с мыслями. Пауза.

"Пророк" сидит и детально рассматривает меня своими зелеными глазами, окруженными целой сетью морщин.

— Давно была на исповеди? — спрашивает он.

— Давно.

— Неловко это, негоже, — говорит "прозорливец" нравоучительным тоном.

Я хотела возразить, так как по вопросу о частных и периодических покаяниях я много думала и у меня сложилось по этому поводу определенное мнение.

Но Распутин вдруг наклоняется ко мне и неожиданно проводит своей рукой по моему лицу, шее и груди.

Этот жест снова возмутил меня. Я опять резко отодвинулась от него и бросила ему сурово и строго:

— Что вы делаете?! Как вы смеете так держать себя?

— А какие у него руки? — в свою очередь спросил я г-жу Гончарову.

— Неприятные… какие-то корявые…

— Еще один вопрос, — продолжал я. — Конечно, "жесты" Распутина, о которых вы рассказываете, возмутительны и недопустимы. Об этом, разумеется, не может быть двух мнений. Это ясно само собой. Но все-таки, если не для оценки его личности, то для выяснения причин его непонятного поразительного влияния, чрезвычайно важно знать побуждения и мотивы, которыми он руководствуется в подобных случаях или которыми он старается, по крайней мере, оправдать свои действия в глазах других людей. Вообще необходимо было бы знать, действует ли он в этих случаях, как циник, как грязный, грубо чувственный человек, или же, скажем, как убежденный знахарь, как врач-гипнотизер или врач-массажист, который верит в силу своих пасс, своего массажа?

Мне показалось, что мой вопрос явился несколько неожиданным для г-жи Гончаровой; по-видимому, она не допускала даже возможности рассматривать действия "пророка" с точки зрения врача или знахаря.

— Признаюсь вам,— сказала она,— я была так возмущена приемами обращения со мной "старца", неприличием его "жестов", что мне и в голову не пришло анализировать его побуждения в этом случае. Для меня в тот, по крайней мере, момент его мотивы не возбуждали никакого сомнения.

— Простите, что я перебил вас… Продолжайте, пожалуйста… Что же "прозорливец"?

— Как ни в чем не бывало! Ты, говорит, напрасно серчаешь… А ты не сердись. Я завсегда, говорит, одинаково ласков… Со всеми ласков.

В эту минуту вошла прислуга.

— Вас спрашивают,— сказала она, обращаясь к "пророку".

— Хто такой? — недовольным тоном спросил старец.

— Адмирал Надолбин. [3]

 — Пущай подождет! — насупившись, кинул "отец Григорий".

Прислуга молча уходит.