Великий санный путь

Она сидела, судорожно обхватив руками щенка, который повизгивал все время, пока мы неслись вперед. И вдруг между взвизгами щенка я уловил новые звуки, которые меня озадачили. Я Наклонился к старухе и осторожно приподнял капюшон ее шубы: под мехом, крепко вцепившись в голую шею старухи, плакал взапуски с приемной матерью и сводным братцем трудной ребенок.

Мы уже давно завидели жилье и скоро добрались до трех снежных хижин. Жители повыскакивали, не зная еще хорошенько - бежать ли к нам или от нас. Но как только они разглядели бойкую, смеющуюся Такорнаок, так побежали нам навстречу и с радостным недоумением окружили нас. Такорнаок плохо оправдывала свое прозвище. С говорливостью, видимо успокаивавшей ее нервы, она передала все новости, которыми мы ее начинили, и порядком раззадорила любопытство стойбища. Она сообщила, что мы настоящие живые люди, но с такой земли, которая лежит далеко-далеко, по ту сторону большого моря.

Такорнаок, чувствовавшая свою силу, представила меня прямо по-матерински всем своим. Среди них был Инернернассуак - "Слишком быстро все творящий", старый заклинатель духов, родиной которого была область у Северного магнитного полюса. Глаза у него во время нашего знакомства сощурились в две узкие щелочки, и он не преминул обратить мое внимание на свой "пояс" заклинателя, на котором брякали поверх шубы всевозможные звериные кости, имевшие таинственную силу. Жена его, Оммертен, отличалась толщиной и простодушием, как и подобает тому, кто связывает свою судьбу со специалистом, обладателем тайных знаний. У них куча ребятишек, которые и обступили нас; ни один из них еще не достиг того возраста, когда называют по имени, и поэтому когда родители хотели шикнуть на кого-нибудь из них, то просто показывали на него пальцами.

Затем был здесь Талерорталик - "Человек с ластами", женатый на Увтукитсок - "Узкое лоно", приходившейся дочерью заклинателю. С виду это была совсем незначительная пара, но потом оказалось, что они-то и поддерживали существование заклинателя со всей его семьей. Он был калека, но, по словам Такорнаок, столь усердный рыболов, что верхняя пола его шубы постоянно была обледеневшею от лежания на брюхе над прорубью. При этих ее словах он вперил в меня свои умные, пытливые глаза, обычно характерные для всех калек.

Были тут и еще многие, названные вскользь, мимоходом, так как Нелюдимка хотела, чтобы я зашел к ней в жилье. Хижина ее хорошо содержалась, но было холодновато, пока не зажгли жировую лампу.

Как только мы с Боцманом влезли на теплые шкуры лежанки и мясо было поставлено на огонь, хозяйка уселась между нами и поразила нас сообщением, что теперь она замужем за нами обоими, так как ее муж, которого она, впрочем, очень любит, находится в дальней поездке [16]. После того она вытащила малютку из своего спинного мешка и с материнскою гордостью переложила в мешок из заячьих шкурок. Звали малыша Каситсок - "Дискант", и дали ему это имя в честь горного духа. Родился-то он вторым из сыновей-близнецов некоего Нагсука - "Рога", и приемная мать отдала за него отцу свою собаку и сковородку. В сущности, это была чересчур дорогая плата за худое, крохотное существо, и Нелюдимка не переставала сокрушаться о том, что Рог обманул ее, оставив себе того из близнецов, который был пожирнее.

Нелюдимка болтала без умолку, и мы скоро узнали ее вдоль и поперек. Она гордилась своим происхождением, так как принадлежала к знаменитому племени Иглулик, обитавшему около пролива Фьюри-энд Хекла.

- У моих отца с матерью, - рассказывала она, - часто рождались дети и умирали. Отец мой был великим заклинателем духов, и так как ему очень хотелось иметь детей, то он отправился далеко в глубь страны к святой отшельнице гагаре с просьбой помочь. Так я родилась с помощью гагары, не простой гагары, а такой, которая была то птицей, то человеком. И я выжила.

Когда мясо было вынуто и стали кипятить воду для чая, радость Нелюдимки по поводу неожиданного посещения достигла таких пределов, что она от рассказов перешла к песне, которую тут же сложила, сидя на лежанке между Боцманом и мной. Голос ее уже подернулся патиной по меньшей мере шестидесяти зим; но песня в своей трогательной наивности только выигрывала от старческого голоса:

Айяйя-ая-яйя!

Вся земля вокруг моего жилья прекрасной стала

В день, когда узрела лица, мной невиданные раньше.

Все прекрасней стало, благодатной стала жизнь.

Гости возвеличили жилье мое!

Айяйя-ая-яйя!

От песни мы перешли к трапезе, но Нелюдимка не ела с нами. Эту жертву она приносила ради "Дисканта", чтобы сохранить его в живых: в ее роду-племени женщины с грудными детьми имеют собственную отдельную посуду, из которой не должен есть никто другой.

Когда мы поели, она открыла вход в боковую пристройку, вытащила оттуда целую оленью тушу, поглядела на нас со своей доброй усмешкой и, указывая на тушу, сказала:

- Я делаю только то, что сделал бы мой муж, будь он дома. Ступайте и дайте это своим собакам.

В первый раз в нашей жизни мы с Боцманом получили корм для собак из рук женщины!

Вечер был длинный и богатый впечатлениями. Жители стойбища время от времени заходили к нам принять участие в беседе, но вела ее все время одна Нелюдимка. Около полуночи Боцман заснул, и, когда все гости вслед за тем потихоньку удалились, старая Такорнаок рассказала мне о величайшем событии своей жизни.

- С детства до старости моей я перевидала много земель, и за это время жизнь моя не была одинаковой. Были такие времена, что я жила в изобилии, и были другие, когда я жила в нужде.

Раз я встретилась с женщиной, которая спаслась от смерти, съев трупы своего мужа и детей.

Ехали мы с мужем от Иглулика к Понд-Инлет, и приснился ему ночью сон, что его друг съеден своими близкими. На другой день мы поехали дальше, и случилось такое диво, что наши сани стали застревать в снегу, но как ни посмотрим, что такое случилось, видим - ничего нет. Так ехали мы весь день и вечером разбили палатку. На следующее утро смотрим - около палатки ходит куропатка. Я кинула в нее моржовым клыком - не попала. Потом топором, тоже не попала. Затем мы снялись с места. Снег был такой глубокий, что нам самим приходилось помогать собакам тащить сани.

Тут услыхали мы звуки - не то зверь перед смертью воет, не то человек вопит вдалеке. Когда подъехали ближе, стали различать слова. Но сначала в толк их взять не могли, как будто они откуда-то из далека-далека доходили. Как будто и слова и не слова, и голос совсем надорванный. Мы прислушались еще и еще, чтобы разобрать отдельные слова в этом вопле, и, наконец, поняли в чем дело. Голос прерывался на каждом слове, но пытался выговорить вот что: "Недостойна я больше жить с людьми, я съела свою семью".

Мы с мужем расслышали, что это женщина; поглядели друг на друга и сказали: "Людоедка! Что с нами теперь будет?"

И только увидали мы маленький навес из снега и обрывка оленьей шкуры. Голос все время бормотал что-то невнятное. Когда мы еще приблизились, то увидали обглоданную человечью голову. А под навесиком сидела на корточках женщина лицом к нам. Веки у нее были кровавые, так много она плакала.

"Кикак - Ты, обглоданная кость моя, - сказала она, - я съела своего мужа и детей".

Кикак - Такое имя она дала моему мужу.

Сама она была кожа да кости, и крови совсем как будто не осталось в ней, и мало что на ней самой было, потому что она съела бoльшую часть своей одежды, и рукава и подол - все до пояса. Мой муж наклонился к ней, и она зашептала: "Я съела твоего товарища по праздникам певцов"

Муж мой ответил: "Ты хотела выжить и потому выжила".

Мы тотчас разбили палатку поблизости от ее навеса, отрезали кусок от передней занавески и поставили маленькую палатку для женщины. Она была нечистая, и нельзя было ей жить вместе с нами. Она пыталась встать, но упала на снег. Мы пробовали дать ей мороженой оленины, но она проглотила раза два - сколько в рот можно положить, затряслась вся и больше уж не могла есть.