Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке

«А люди умирали…»

Никонова Александра Ивановна, 1908 год, село Ким Ростовской обл.

Летом бегали за грибами, ягодами. Мы ходили с бабушкой, она показывала нам травы, учила, когда собирать их, где и как использовать. Чтобы перечить тяте с мамашей… никогда. Мы их уважали, по имени-отчеству к ним, уважительно. Соседей всех знали. Мы середняками считались: корова, лошадь, куры были. В колхоз не хотели, а пришли из правления и сказали: «Не вступите, по миру пойдете, вышлем как кулаков!» Дед покойный злиться стал, но мы его всей семьей уговорили, мол, что делать. Через неделю мы и вступили в колхоз. Много таких семей, как мы, было. В колхозе вся голытьба была да неработь, ничего они не делали: не пахали, не косили — все трахтур ждали. Но его все не было. И вот они пили, все дни пьяные ходили. А когда мы надел свой вспахали, да и другие тоже, тогда и загнали в колхоз. Но потом прислали к нам из района председателя, умный мужик был — Тимофей Тимофеевич. Тогда он колхоз из пьянки стал вытягивать. Всех пьянчуг из правления и бригадиров выгнал, хозяев назначил настоящих. И хлеб у нас появился настоящий, и люди стали работать больше, разрешили домашнюю скотину держать. Теперь все с охоткой работали, но недолго он пробыл у нас. Говорили, убился, когда с кручи упал. Да мы так покумекали и решили, что Даниловы его убили, сильно прижал он их. Тогда мы и написали письмо в район, чтобы выселили их от нас. Дед повез письмо в район, через пяток дней вернулся и говорит: «Сказали в районе, чтоб хлеб готовили, весь забирать будут. Бабы, готовьте травы, грибы, все, что можно. Трудодни тоже берут».

Он тогда за председателя оставался. А вскоре и подводы пришли, хлеб увозить. Весь забрали подчистую. Бабы голосили, мужики — кто сидит, кто стоит, цигарки крутят. Дети притихли. Все поняли, что смерть идет. Осенью поздней картошку тоже забрали. Зиму мы еще пережили, а весной пухнуть стали. Малые кричат, хлеба просят. А я сама еле на ногах стою, шатает, а их уговариваю. Тогда весной 33-го умерли Галя, Митя, Степка. Жальче всех было Степку, безобидный малый был, ласковый, тихий… И умер тихо. Живот вздулся, посинел весь, голова как шар на ниточке, все жилки видны… И умер.

Дед в город снова ходил, ехать уже было не на чем, всю животину съели. Собак, кошек — и тех поели. С месяц его не было. Вернулся, сказал, что в городе хлеб по карточкам дают, 700 грамм на рабочего, а в колхоз скоро пришлют зерно. А люди умирали, дети и старики сперва, потом мужики. Бабы выносливее оказались. Из пятисот человек, которые жили, осталось пятнадцать дворов. Семьи были до этого большие, от семи до пятнадцати детей. Вот хлеб привезли, а вокруг мертвые. Нас забрали оставшихся и отвезли в город. Там накормили, хотели везти в другое село, да мы не поехали.

«Коммунары»

Колесникова Антонина Егоровна, 1907 год, дер. Лебедята

В 1929 году в Успенском образовалась коммуна. Мой муж, большевик, был ее председателем с первого дня. Сначала в ней было всего два хозяйства. Называлась коммуна Сталинской. Жили коммунары в бывшем кулацком доме, дружно, в ладу жили. Скоро в коммуну вступили батраки, бедняцкие хозяйства. Многое было неясно, кое-что даже пугало, но, в общем, все увлекательно, интересно. У каждой семьи была своя комната. Столовая — общая для всех. Обеды готовили женщины по очереди. Сначала в коммуне все обобществлялось. Мы с мужем сразу сдали молодую лошадь, двух коров, шесть овечек и свинью.

Работали коммунары споро: с утра до вечера в поле, на лугах. Женщины обычно ухаживали за скотом. После ужина все собирались вместе. Устраивали коллективные читки газет, книг, беседовали. Мы построили коровник, свинарник, двенадцатиквартирный жилой дом (в нем сейчас школа). Кулаки и подкулачники, все, кому Советская власть не по нутру, люто ненавидели, злобствовали по адресу каждого из нас. Жизнь членов коммуны была в постоянной опасности. Поэтому у нас было оружие — несколько винтовок с патронами. Мужчины обучали женщин стрелять.

Враги коммуны пытались нам навредить. Помнится, как-то ночью один из наших, Егор Григорьевич, застучал протезом по коридору (на гражданской он потерял ногу), мой Павел проснулся, открыл дверь:

— Что стряслось, Григорьич?

— Поднимай мужиков, Павел! У скотного двора бродят кулаки.

Мужчины с винтовками выбежали из дома и отогнали выстрелами вверх кулаков, пытавшихся поджечь двор.

Однажды Маша, жена Егора, моя хорошая подружка, прибежала ко мне на ферму расстроенная. Оказалось, что на моего мужа готовилось покушение. Какой-то неизвестный парень, подкупленный кулаками, поджидал Павла с револьвером в руке за дверью в сенках конторы. Его заметил сынишка коммунара Ивана Аверьяновича и рассказал отцу. Тот вместе с братом Игнатом тихо подошли сзади, схватили опешившего парня и разоружили. Он сознался, что хотел убить председателя коммуны. В то время в коммуне было уже 250 человек.

Жили в хорошем доме, была столовая, детские ясли. Коммунары собрали неплохой урожай, имели хороший упитанный скот. Потом коммуна была преобразована в колхоз.

«А был еще фокус…»

Бабкин Иван Алексеевич, 1920 год, дер. Б. Черноскутово

Коллективизация… Просыпаюсь в холодном поту, если ночью вспомнится. Собрание… Место за столом занимает человек из района в черной гимнастерке (но не военный), довольно неприветливый на вид. Выкладывает на стол наган, ведет речь о добровольном вступлении в колхоз. Бедняк да лодырь вступал безропотно, ибо у него, кроме кошки, в доме живности не было. А кому предстояло сдать в колхоз годами и трудом нажитое движимое и недвижимое имущество (скот, лошадей, телеги, сани, инвентарь), такие с маху не удерживались от слез. Возражать было бесполезно: нежелающих вступать в колхоз тут же объявили саботажниками, лишали пахотной земли и одворичного участка. Нависала даже угроза быть объявленным кулаком или подкулачником. А был еще фокус — лишение права голоса, нависала угроза конфискации немудреного имущества и высылки невесть бог куда, невзирая на стариков и детей. Невозможно забыть, как из домов доносились вопли отчаяния, словно по усопшим родственникам. Невозможно забыть, как скот и лошади сгонялись в какой-то облюбованный дом, а весной следующего года эти животные стояли в тех дворах, подвешенные на веревках, истощенные до предела — их не держали ноги.

Люди видели, что полно неувязок и противоречий, некоторые делали попытку обратиться за спасением к самому Сталину, но они уходили в неизвестность, в небытие. Слепая вера в Сталина была столь фанатична и велика, что люди с разных окраин в 1953 году пытались выехать на похороны Сталина в Москву, но въезд в Москву был ограничен.

«Была как война»

Юдинцева Екатерина Семеновна, 1922 год, дер. Нагаевщина

Мать моя, Князева Парасковья Христиановна, родилась в семье бедного крестьянина. Родители ее жили плохо, семья большая семь человек. Когда мой отец женился на матери, от семьи их отделили. Нам достался двор, от дома отломали. Из этого двора отец выстроил домик. Стали разживаться с чашки да ложки. Из скотины им ничего не досталось, денег не было. У мамы повины были, полотна, которые она сама пряла, ткала. Пришлось продать все свои изделия и другие вещи. А сами остались как гол сокол. На эти деньги купили маленького жеребеночка, стала лошадь большая, стали обрабатывать землю. Вот с этого и стали разживаться. Потом купили теленка. Семья стала прибывать, народилось нас четверо. Только вроде б жизнь стала налаживаться, так появилась коллективизация. Стали агитировать в колхоз. Сначала народ не шел, так стали загонять. Деваться было некуда, и записались в колхоз. Сразу же лошадь со сбруей и телегой и корову забрали. У других и дворы обламывали, а у нас пристроек у дома не было. Вот опять мы оказались бедными. У кого двора обломали, у кого лошадей да коров забрали. Была как война, ревели, ругались. Но некоторые не хотели дома свои отдавать, поджигали их и в бега. Из отобранных пристроев построили конный двор, всех лошадей туда согнали, а по-хорошему за ними никто не ухаживал. Маме поперву жалко своей лошадки, она ревела, переживала, ходила первые дни, кормила. А потом пошла на конный двор конюхом, там работала десять годков. Потом перешла ухаживать за овцами, была «овчаркой» девять годов.