Люди советской тюрьмы

В то же мгновение надо мной раздается хриплый, с. надрывом голос:

— А-а-а! Новичек! Милости просим. Присоединяйтесь к нашей компании.

Поднимаю глаза вверх и замираю в испуге. Меня окружают голые до пояса, страшные на вид люди. У них коротко стриженые головы, бледно-желтые, с синеватым оттенком и зверским выражением, лица; глаза дикие и мутные. Тела их худы и сплошь покрыты синяками, язвами и кровоподтеками.

Это бандиты, воры! Меня бросили к уголовным преступникам. Сейчас бить будут, — проносятся в моем мозгу испуганные мысли.

Вскакиваю на ноги, одной рукой держа свои лишенные пуговиц брюки, а другую выставив вперед для защиты. Тот же хриплый голос спокойно произносит;

— Не бойтесь. Вас никто не тронет. Здесь все мы теперь, конечно, бандиты, но, между прочим, в большинстве бывшие коммунисты.

Горькая ирония слышна в тоне и словах говорящего. Удивленно смотрю на него. Это костлявый гигант, на теле которого, кажется, нет живого места, так оно "разукрашено" следами побоев. За его спиной, сбившись в кучу, стоят девять человек и с любопытством меня разглядывают. Среди них бросаются мне в глаза старик с мокрым платком на голове, юноша, в глазах которого застыли страх и беспокойство, и маленький субъект с усиками.

Словам гиганта я не верю и мысленно стараюсь определить социальное положение арестантов.

"Этот верзила, несомненно, убийца, старик — скупщик краденого, юноша — молодой вор, а тот, что с усиками, вероятно, растратчик из ресторана", — мысленно решаю я.

— Проходите сюда, в угол. Садитесь прямо на пол. Сидеть-то у нас, к сожалению, не на чем, — приглашает старик довольно приветливо.

— А с вашими брючками мы же все уладим, — перебивает его субъект с усиками. — Вы думаете, если они, без пуговиц, так их уже нельзя носить? Очень даже можно. Носите на верёвочках. Очень удобно. Мы же все так дёлаем. Собственные носки превращаем в нитки и плетем из них шнурки. Я вам дам взаймы несколько. Потом вернете с процентами.

Он вынимает из кармана несколько тонких коротких шнурков и протягивает мне.

— Меня разве вы не узнаете? — спрашивает гигант. — Ведь мы встречались на воле. Неужели я так изменился?

Внимательно всматриваюсь в него. Абсолютно незнакомое "уголовное" лицо. Отрицательно качаю головой.

— Моя фамилия — Смышляев, — говорит он.

— Вы? Не может быть! — удивленно восклицаю я… Действительно, я знал Смышляева на воле. Несколько раз брал у него интервью в краевом совете Осоавиахима (Общество содействия авиации и химии). Он там руководил одним из отделов. Тогда это был красивый мужчина средних лет, подтянутый, с военной выправкой, в отлично сшитом костюме и гладко выбритый. Как же он изменился с тех пор. Стал совершенно неузнаваем.

— Тюрьма переделывает человеческие лица, — печально говорит Смышляев. — Здесь самое интеллигентное лицо очень скоро превращается в физиономию бандита. Посадите сюда самого Ламброзо и через месяц он станет похожим на самого закоренелого преступника из его альбома уголовных типов…

— Что же мы стоим? Сядем да побеседуем, — снова предложил старик с платочком.

Он садится на пол, опираясь спиной о стену. Я присаживаюсь рядом, все еще с некоторой опаской поглядывая на соседей.

Сейчас же стеклянное окошечко в двери открывается и голос надзирателя угрюмо ворчит:

— А ну, отодвинься на середину! Опираться спиной об стенку не разрешается. В карцер захотел?

Старик отодвигается от стены. Я киваю головой на дверь и спрашиваю:

— Чего это он?

— Видите-ли, — начинает объяснять мне Смышляев, — эта тюрьма для подследственных по политическим делам и в ней установлен специальный, очень строгий режим. Здесь мы весь день можем только сидеть или ходить. Нам, как видите, не позволяют даже прислониться к стенке усталой спиной. Лежать днем нельзя, громко разговаривать нельзя, игры запрещены, книг и газет нам не дают. Свидания с родными и получение от них передач не разрешаются. Нас морят голодом. Купить что-либо в тюремном ларьке, например, хлеб, сахар или табак мы не имеем права. От воли полностью изолированы. На прогулку в тюремный двор нас не выпускают. Помыться нет возможности…

— Подследственным разрешается, — восклицает субъект с усиками, копируя какого-то энкаведиста, — первое: думать о своих преступлениях и второе: раскаиваться в них.

— Наша камера, — продолжал Смышляев, — это, так называемая камера упрямых. Здесь собраны люди, упорно не желающие сознаваться в несовершенных ими преступлениях. Да-да! Не удивляйтесь. Ни один из нас ни в чем не виновен перед советской властью. А следователи хотят сделать нас преступниками, всеми силами, и средствами добивается, чтобы мы подписывали ложные признания. Бесчеловечный тюремный режим — один из методов нажима следствия на заключениях…

Еще раз я обвел глазами камеру.

Голые, сырые стены; цементный пол покрыт толстым слоем грязи; маленькое решетчатое окошко под потолком, а над дверью электрическая лампочка, прикрытая проволочной сеткой. В углу глиняный кувшин с водой. У двери параша, бочка для естественных потребностей. Больше в камере нет ничего.

— На чем же вы спите? — спрашиваю я.

— На полу. Ровно в полночь раздается звонок: сигнал ко сну. Мы валимся на пол, в эту грязь, и засыпаем. В пять часов утра нас будят, — отвечает старик.

В камере, вместе со мной, десять заключенных. Для такого количества людей она слишком мала: четыре метра в длину и полтора в ширину. В ней жарко, душно и какой-то едкий противный запах. Меня начинает тошнить от него; комок слюны подкатывается к горлу.

Наблюдая за мной, Смышляев ободряюще хлопает меня по плечу:

— Привыкайте. Бодритесь. Не падайте духом. Вам потребуется много сил… А теперь расскажите, что делается на воле.

Пересиливая тошноту, коротко сообщаю, столпившимся вокруг меня заключенным, последние новости и, наконец, чувствуя, что не выдержу камерного запаха, прошу их:

— Потребуйте проветрить камеру. Ведь здесь задохнуться можно.

Удивленно-иронические взгляды устремляются на меня.

— Какой шутник! — восклицает субъект с усиками. — Ему хочется проветриться! Скажите об этом надзирателям, так они с ума сойдут от смеха.

— Запах у нас действительно тяжеловатый, — соглашается со мною старик, — но ничего не поделаешь. Требовать мы не имеем права, а просить о чем-либо тюремную охрану бесполезно… Вы станьте поближе к окну и ловите ртом свежий воздух. Вам полегчает.

Выполняю его совет и мне становится легче…

Юноша с ужасом разглядывает свои руки в сплошных кровавых ранах и язвах и тихо, полушепотом произносит:

— Тут пахнет трупами. Наши тела гниют. Мы — трупы.

Мне становится жаль этого молодого преступника с мутными беспокойными глазами.

— Кто это его так избил? И отчего у вас всех столько синяков и шрамов? — спрашиваю я Смышляева.

Он тихо и неохотно отвечает мне:

— Следы большого конвейера. К сожалению и вам придется испробовать его.

— Сегодня я слышу о нем в третий раз. Что это, собственно, за штука?

— Страшная вещь. Дьявольское изобретение НКВД. Не хочу говорить о нем. Это слишком тяжело, — болезненно морщится Смышляев и, глядя на окровавленного юношу, добавляет:

— Спросите у него. Вчера он сошел с большого конвейера.

Стараясь изобразить на лице приветливую улыбку, протягиваю руку юноше.

— Будем знакомы. Моя фамилий — Бойков.

В ответ мне раздается приглушенный страдальческий шепот:

— А" я — Гордеев Павел…

1. "Меня заставили!"

К концу 1936 года население Северного Кавказа переживало самые тяжелые времена за все годы существования советской власти. Жестокая лихорадка "ежовщины", трепавшая огромный Советский Союз, превратилась в безумную горячку в городах, селах и станицах далекого от Москвы Северо-кавказского края. В прошлом этот край часто бунтовал против большевиков и теперь его население было весьма ненадежным, настроенным по отношению к власти оппозиционно, но затаившим, до поры до времени, свои мысли и чувства.