Свинцовый монумент

- Вот так! - проговорил он вслух, прикалывая кнопками к стене лист ватмана над изголовьем постели. - Те, что Мирон нарвал, уже сегодня к вечеру завянут, а эти будут красоваться до самой старости, Мироновой и Ольгиной.

Кувшинки он нарисовал в их вольной стихии, плавающими близ камышовых зарослей на озере. Мелькнула было озорная мысль: изобразить тут и Мирона. Но он остановил себя. Человек опять ему не удастся, получится карикатурка на прошедшую ночь. Смех добрый - хорошо, а злого смеха не надо.

Мать вошла, заметила рисунок, ахнула в тихом восторге:

- Ну и руки у тебя золотые! Тебе бы для киношки афиши писать. А то заказывают сапожникам.

И позвала с собой на огород. Сделать пугало. Одолели птицы, расклевывают огуречную завязь. Напяливая на сколоченную Андреем деревянную крестовину изодранное отцовское пальто, мать прерывисто вздохнула:

- Чего-то худо эти дни он себя чувствует. Так вот было и с твоим дедушкой. Не говорит, а все за сердце рукой хватается. Наследственное, что ли, у них? И в поликлинику прогнать никак не могу. Очередей не любит. Докторов не признает. А чем я его вылечу? Осень подходит, если теперь Мирона возьмут, потом и тебя, очень нам трудно придется.

Сияния утренней радости в глазах матери уже не было. Андрей знал: конечно, Мирона возьмут осенью в армию. В прошлый призыв ему дали отсрочку. Тяжело болели и отец и мать, а он, Андрей, тогда еще не достиг совершеннолетия. Нынче, как раз к осени, ему исполнится восемнадцать. На будущий год и ему призываться. Вот тогда как? Совсем одни останутся старики. Без заработка. Только при этом огородике. Иными глазами посмотрел он на расклеванные птицами огурцы.

"Хотя почему одни? Ольга будет с ними", - подумал он. Но никак не отозвался на слова матери. Пусть сам Мирон вечером ее успокоит. Не может быть, чтобы Ольга не перешла в дом к мужу. Тем более что родители Ольги живут на свою зарплату. И хорошую зарплату. Они торговые работники.

Вернувшись с огорода, Андрей занялся чтением. Все свободное время он отдавал рисованию, а больше книгам. Ему нравились толстые, объемистые романы. В них очень убедительно рассказывалось о жизни. Иную такую книгу читаешь недели две и на эти же две недели целиком погружаешься в новый, дотоле тебе неведомый мир страстей человеческих. Каждая книга обязательно что-то тебе открывает, бросает в душу маленькое зернышко, и оно потом всходит светлым, зеленым росточком либо, колючее, впивается надолго острой болью. А все равно хорошо, потому что книгу можно не раз перечитать, подумать над ней, выбрать для себя самое главное. Жизнь, ведь она выбирать ничего не дает, подкидывает, только успевай поворачивайся. А с книгой хорошей ты как-то сильнее, увереннее себя чувствуешь.

Свернувшись калачиком на постели, он читал "Воскресение" Льва Толстого, как раз то место, где Катюша Маслова бежит по мокрым доскам платформы, провожая отчаянным взглядом вагон первого класса, в котором едет сытый, довольный жизнью Нехлюдов. Он читал и сжимал кулаки от ненависти к этому выхоленному красавцу. И когда дошел до слов: "Измученная, мокрая, грязная, она вернулась домой, и с этого дня в ней начался тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась тем, чем была теперь. С этой страшной ночи она перестала верить в добро..." - Андрей опустил руку с книгой, ощущая, как холодные мурашки пробежали у него по спине.

"Вот ведь бывают же такие подлые люди, - подумал он о Нехлюдове, представляя, сколь мучительные минуты пережила Катюша, оставшись одна под дождем и ветром, обесчещенная и брошенная, готовая кинуться под колеса поезда. - Но Катя-то, Катя Маслова, почему же она, если по несчастью попался ей в жизни такой подлец, почему же она после этого перестала верить в добро? Один Нехлюдов заслонил ей все человечество. Загадка. И другая. Она ведь любила Нехлюдова. И он тоже, когда у них это случилось, любил ее. Пусть хотя и не очень. А все-таки как же в подлость может любовь превратиться?"

Он с трудом, тяжело было, дочитал главу до конца, начал следующую и отложил книгу в сторону. Захотелось подышать свежим воздухом, мрак тюремной камеры, казалось, заполнял и сени.

А выйдя на крыльцо, Андрей так и ахнул. На западе лежала низкая черная туча, и солнце уже сваливалось за ее слегка волнистый край. Подсолнухи в огороде безвольно опустили свои круглые шляпки, возле деревянного сарая, нахохлившись, сидела стайка воробьев.

"Гроза, однако, сегодня в ночь соберется, - озабоченно подумал Андрей. - Придут Мирон с Ольгой, а как ей потом домой возвращаться, если прихватит непогодь? И заночевать здесь тоже неладно. Пока неженатые. Вот навалились некстати дожди".

Но он ошибся. Туча поднималась медленно и к тому времени, когда мать кликнула его на вечерний чай, не захватила и половины неба, только повисла над землей томительная духота.

Чаепитие в отличие от утреннего не было веселым. Отец сидел и ничего не ел, лишь изредка откусывал кусочек сахара и прихлебывал из стакана остывающий чай. Запустив руку в распахнутый ворот рубашки, растирал себе грудь и морщился от давящей боли. Мать сочувственно спрашивала:

- Арсентьюшка, может, горчишники тебе приложить?

- Да вот уж лягу, тогда... Не люблю я дух этот, горчишный. Тошнит от него. А чего Мирона нет за столом?

Отвечать приходилось Андрею. Кому же еще?

- Погулять пошел. Не знаю, чего задержался.

- Порядок должон быть в доме, обед ли, чай - все вместе. Семья, - с легким укором сказал отец. - А уж если нужда особая, так и скажи. Отдаляться стал Мирон от нас. Нехорошо.

И было похоже, что этот упрек отец сделал скорее себе, нежели сыну. Андрею стало жаль отца. Хотелось защитить и Мирона, который не только не отдаляется от семьи, но как раз собирается внести в дом новый, светлый лучик. А как объяснишь все это? И зачем сейчас объяснять, когда с минуты на минуту и так все станет на свои места. Конечно, нехорошо, что очень долго Мирон таится от родителей. Но тут ничего не поделаешь, характер у человека такой. А то, что к ужину не успели Мирон с Ольгой, вот это извинить никак нельзя.

Андрей попытался перевести разговор на другое и стал расспрашивать отца, а где же находятся залежи свинцовой руды, которую тогда нашли и потеряли. Когда-нибудь потом ее нашли опять? Отец пожал плечами.

- Этого я тебе не скажу. Как выбрались мы тогда из проклятой тайги да следователи души наши до отказу помотали, дал я себе зарок - туда ни ногой. И ничего об этом после не слыхал, и никого не расспрашивал. А само истинно место ну где-то там, в Ерманчете этом великом и грозном. Названий речек не помню, на тарабарском языке они там называются, счету им нет в горной тайге и все дружка на дружку похожи. Бурливые, светлые и холодные, в самую сильную жару от их воды зубы ломит. И всяких страшных болот тоже там хватает. Мой наказ, ребята, и вам: с тайгой никогда не связывайтесь. Жестокая она, лихая.

- Ну а кто от рождения в тайге, - заметила мать, - тем-то куда же деваться?

- Кто от рожденья волк, тому волком и быть, по-волчьи выть, - сухо сказал отец и бросил на стол чайную ложечку. - Не тайга бы эта в молодости, может, у меня и сердце нынче не болело бы!

- И не вспоминай, - миролюбиво попросила мать. - Пойди полежи. А горчишники я тебе все-таки прилеплю.

Она увела отца, кинув через плечо Андрею:

- Ты угольков, сынок, подсыпь в самовар. Придет Мирон, попьет горяченького.

Но Мирон не пришел и к наступлению темноты.

Андрей сидел на крыльце, прислушиваясь к каждому шороху. Редкие шаги, редкие голоса. На небе только отдельные три-четыре тусклые звездочки. А духота такая, что уши закладывает. Как от нее отцу тяжело!

Мать вышла, наклонилась, спросила:

- Андрюша, где же наш Роня? Может, тебе он сказал?

- Нет, ничего не сказал. "Погуляю", - ты слышала, - ответил Андрей. Опасаясь, как бы нечаянно не выдать брата, добавил беспечно: - Да придет, куда он денется! Дождусь его. Ложись и спи, мама.